Среди высокопоставленных советских чиновников, перешедших в 1930 г. в ряды "невозвращенцев", выделяется колоритная фигура торгпреда СССР в Финляндии С. Е. Ерзинкяна, который, пользуясь расположением кандидата в члены политбюро ЦК ВКП(б) А. И. Микояна и председателя ЦКК ВКП(б) Г. К. Орджоникидзе, доставил немало хлопот гельсингфорсскому полпреду И. М. Майскому и стал героем нашумевшего судебного процесса, освещавшегося всей мировой прессой...

Ерзинкян родился в 1881 г. в селе Ахпат Борчалинского уезда Тифлисской губернии в семье видного деятеля армяно-григорианской церкви, но окончив в 1901 г. духовную семинарию в Тифлисе, отправился "покорять" Париж. И, хотя он поступил на историко-литературный факультет Сорбонны, сам католикос Мкртич поручил "благословенному пастырю проживающих в Европе армян" возвести в сан архидиакона "Сурена, сына протоиерея Езника Ерзинкяна, пастыря армянского Ванского собора в Тифлисе", изучающего где за границей богословие. Впоследствии, правда, Ерзинкян напишет, что "рукоположение", устроенное ему отцом, "редактором-издателем реакционно-клерикальных органов "Овив" и "Овит" (основан журнал в конце 1905 и начале 1906 гг.)", было не более чем фикцией, необходимой для освобождения от воинской повинности, но не вызвавшей сыновней благодарности. "Вернувшись из Парижа домой, - вспоминал Ерзинкян, - я потребовал от отца закрыть свой журнал, и, когда он не согласился, уехал навсегда из дома, прервав всякие сношения... Был в ссоре целых семь лет и, по просьбе матери, "помирился" за два дня до его смерти" (последовавшей 22 июня 1917 г.). Впрочем, конфликтуя с отцом, он продолжал оставаться на его иждивении.

Хотя в 1903 - 1907 гг. Ерзинкян входил в большевистскую студенческую группу в Париже, борьбе с самодержавием он предпочел продолжение образования на юридическом факультете Женевского университета, где, получив в 1912 г. звание приват-доцента, намеревался заняться "профессорской научной работой". Но, приехав в Тифлис в мае 1914 г. навестить родных, Ерзинкян застрял в России из-за начавшейся мировой войны, вследствие чего пришлось подтверждать свой женевский диплом со сдачей экзаменов за курс юридического факультета Московского университета. Февральская революция, признавался Ерзинкян, "меня абсолютно не тронула. Я стремился про-

Генис Владимир Леонидович - историк.

стр. 69

браться в Швейцарию". Но вместо Женевы он снова оказался в Тифлисе, где, став помощником присяжного поверенного, в мае 1918 г. вступил в большевистскую партию¹ .

С марта 1919 г. Ерзинкян работал секретарем редакционно-издательского отдела при подпольном Кавказском крайкоме РКП (б), а с сентября - председателем самочинного исполкома Совета крестьянских депутатов в Лорийской "нейтральной зоне", где издавал также газету "Голос лорийских крестьян". Арестованный и заключенный в Метехский замок, он вышел оттуда благодаря подписанию в мае 1920 г. недолговечного мирного договора между РСФСР и меньшевистской Грузией, и, депортированный в Азербайджан, заведовал "Социалистическим издательством" в Баку² .

Вернувшись в Тифлис в ноябре, Ерзинкян до и после советизации Грузии руководил изданием газеты "Кармир Астх" ("Красная звезда"), занимая также должность полпреда Армении. В январе 1925 г. его вновь перебросили в Баку для редактирования местного официоза "Коммунист" и газеты "Мартакоч", но 20 октября 1927 г. Закавказская Контрольная Комиссия ВКП(б) вынесла Ерзинкяну выговор за опубликование статьи, "основанной на непроверенных слухах": в своем фельетоне он намекал на участие ответственного секретаря ЦК КП(б) Армении А. Г. Иоанесяна в банкете - с распеванием "Боже Царя храни", устроенном в 1916 г. "дашнаками и царскими жандармами" в честь посетившего Эривань поэта В. Я. Брюсова. В итоге оплошавшего редактора откомандировали в Москву, где 9 февраля 1928 г. политбюро ЦК ВКП(б), согласившись с предложением Микояна, тогда - наркома внешней и внутренней торговли СССР, санкционировало назначение Ерзинкяна торгпредом в Финляндии. Однако в Гельсингфорсе он рассорился с полпредом С. С. Александровским, причем в склоку оказались втянутыми и рядовые сотрудники, запуганные "мелочным и не терпевшим критики" Ерзинкяном, который постоянно ссылался на свою дружбу с Микояном. Кроме того, аппарат торгпредства был деморализован начавшимся сокращением, которое, по свидетельству инспектора Абезгауза, проводилось без всякой подготовки, "путем вызова к себе сотрудников с немедленным откомандированием в СССР, не давая им даже опомниться": в 1928 г. из 70 работников уволили 33, в 1929 г. - еще 12, из-за чего в коллективе развились "подхалимство, наушничество, угодничество и страх перед начальством"³ .

В конце мая 1929 г. Александровского сменил Майский, которого Микоян настоятельно просил ликвидировать "гражданскую войну" с торгпредством. Но, хотя Майский старался не задевать самолюбие обидчивого Ерзинкяна, уже к сентябрю их отношения испортились. Уведомляя об этом 4 ноября члена коллегии НКИД СССР Б. С. Стомонякова, полпред жаловался, что Ерзинкян игнорирует не только его, но и "землячество" (парторганизацию), и даже не был на собрании, посвященном измене поверенного в делах СССР во Франции Г. З. Беседовского. "Человек он вообще крайне неуравновешенный, - сетовал полпред, - резкий, самодурный и сегодня никогда нельзя знать, что он сделает завтра". Кроме того, будучи "мало общительным, сугубо подозрительным, колючим", Ерзинкян все больше сторонится коллектива, замыкается, неизвестно куда исчезает, и у него установилась весьма "странная близость" с бывшей актрисой Мариинской оперы А. Эрола, от которой торгпред совершенно потерял голову.

Увы, влюбчивость Ерзинкяна сыграла отнюдь не последнюю роль в его будущих злоключениях: выплачивая алименты трем бывшим женам, от которых он имел четверых детей (13-летнего от первой, жившей в Ленинграде; 9-летних, мальчика и девочку, близнецов, - от второй, работавшей в Звенигороде санитарным врачом, и 2-летнюю девочку - от третьей, из Баку, с которой он еще не был даже разведен), торгпред был совершенно очарован Эрола. "Сейчас ей 40 лет, - сообщал Майский, - но она весьма красива и эффектна. Официально она занимается кое-какой коммерцией, в частности торгует антикварными вещами, являясь представительницей каких-то

стр. 70

французских фирм. Неофициально она является финско-английской разведчицей. По антикварным делам имеет отношения с торгпредством. В марте даже ездила по этим делам в Ленинград, хотя нашу визу получила с большим трудом: ей три раза отказывала Москва...". Тем не менее, продолжал Майский, "за последние шесть недель Эрола почти ежедневно бывает в служебное время у торгпреда и просиживает в его кабинете буквально часами. Иногда торгпред в это время никого к себе не пускает. Иногда, наоборот, в присутствии Эрола ведет все дела торгпредства, принимает доклады от своих работников, дает им распоряжения, инструкции и т.д. Бывает, что в присутствии Эрола он "распекает" провинившихся. Недавно в его кабинете разыгралась возмутительная сцена, когда он с криками и угрозами набросился на шифровальщика т. Глазкова только за то, что тот строго выполнял правила конспирации, предписанные ему законом. А Эрола в это время сидела в кабинете торгпреда и наблюдала. Вообще эта хитрая разведчица стала какой-то неотъемлемой частью торгпредского кабинета. Она все видит и все знает. Известно ли торгпреду, что Эрола - разведчик? Известно. Не говоря уже о прошлом, я сам его об этом предупредил".

Еще в сентябре 1929 г. Ерзинкян попросил Майского выдать Эрола визу для поездки в Ленинград, поясняя, что от нее зависит судьба крупной сделки по продаже антиквариата. Полпред запросил о визе Москву, присовокупив, что поддерживает ходатайство торгпреда, но из НКИД пришла шифровка с категорическим отказом, мотивированным тем, что Эрола - "разведчица". Узнав об этом, Ерзинкян был взбешен, но через пару дней явился к Майскому с сообщением, что говорил по телефону с руководителем "Ленгосторга", заверившим его в согласии тамошних "соседей" (представителей ОГПУ) на поездку Эрола в СССР, в связи с чем Майский вторично телеграфировал в НКИД о визе, но ответа не получил.

"Несмотря на столь большую внимательность, проявленную мной по его адресу, - сетовал полпред, - Ерзинкян с этого момента возненавидел меня и стал мстить мне за Эрола, где и в чем только мог. Он начал избегать меня и перестал ходить на наши еженедельные субботние свидания, где мы обычно обменивались информацией и решали различные текущие дела. Он начал бойкотировать парторганизацию (отказывался приходить на заседания ячейки и бюро), ибо я жил в хороших отношениях с ней. Он отказывался снабжать меня необходимыми сведениями и справками касательно работы торгпредства. Он стал распространять среди беспартийных сотрудников самые дикие слухи про меня и мою жену, - в частности, "по секрету", сообщал то одному, то другому из них, будто бы я требую откомандирования их в СССР за "неблагонадежность" и что только благодаря его, Ерзинкяна, "связям" в высоких кругах они еще до сих пор сидят на месте. Он, не только не согласуя со мной, но даже не уведомляя меня, стал непосредственно, минуя полпредство, обращаться по различным делам в министерства и другие финские учреждения". Указывая на то, что Ерзинкян "ссорится с земляками, уходит от своих, а одновременно, почти ежедневно, часами проводит время в обществе финско-английской разведчицы", Майский просил инструкций, ибо, сокрушался он, "всякая моя попытка поговорить на данную тему с торгпредом может иметь самый неожиданный результат, особенно принимая во внимание кавказский темперамент т. Ерзинкяна"⁴ .

Растущая неприязнь к Майскому проявилась и в приглашении Ерзинкяном, без уведомления об этом полпреда, представителей местной прессы для беседы о размещении советских заказов в Финляндии. Узнав об интервью из газет, возмущенный Майский позвонил Ерзинкяну и пригласил к себе для серьезного разговора, но тот, по обыкновению, не явился и, больше того, через несколько дней уехал в командировку в СССР. Перед отъездом, негодовал полпред, "он даже не нашел нужным зайти ко мне попрощаться, информировать, почему и на какой срок он едет и кого оставляет заместителем", каковым, как выяснилось, назначил беспартийного "спеца" - заведующего экспортным отделом торгпредства Н. Р. Кастля.

стр. 71

В середине же ноября секретарь "землячества" получил шифровку от Бюро заграничных ячеек при ЦК ВКП(б) с распоряжением опросить торгпреда по вопросу о сокрытии им от партии (в чем обвинил его в отместку Иоанесян) своего духовного сана. Воспользовавшись этим, Майский обратился 2 декабря 1929 г. к Стомонякову с ходатайством о замене торгпреда. Инкриминируя ему отношения с Эрола и сугубое покровительство ее протеже, вызов в Гельсингфорс своих детей от второго брака и систематически проводимую линию на замещение беспартийными руководящих должностей в торгпредстве, Майский заранее просил снять с него всякую ответственность за возможные последствия в случае возвращения Ерзинкяна в Финляндию⁵ .

Впрочем, ознакомившись с переданными ему Стомоняковым донесениями полпреда, Микоян уже сам решил сменить гельсингфорсского торгпреда и, посылая их Орджоникидзе, пояснял: "Я не могу сомневаться в правильности фактов, которые сообщает т. Майский, и на основании этих писем пришел к выводу, что нам необходимо отозвать т. Ерзинкяна из Финляндии. Хотя должен подчеркнуть, что в отношении его личной честности и преданности партии у меня никаких сомнений не имеется. В деловом же отношении, по свидетельству наших работников, работа торгпредства поставлена неплохо. Во всяком случае, имеются значительные улучшения против того, что было до т. Ерзинкяна: обороты расширены, штаты решительно сокращены и работа улучшена, чего мы не имеем во всех торгпредствах". Вместе с тем Микоян считал, что Ерзинкян "немного зарвался, проявил неосторожность как в отношении бывшей артистки Эрола, так и в случае с интервью", и не сумел наладить дружную работу с двумя полпредами. Предупреждая, что он позволил Ерзинкяну ознакомиться с порочащими его обвинениями Майского, Микоян просил Орджоникидзе поручить расследование этого неприятного дела одному из членов ЦКК ВКП(б).

Понятно, что в личном письме "товарищу Анастасу" от 29 ноября 1929 г., Ерзинкян решительно отрицал "лживые" наветы и, забыв о своей любви, с жаром заявлял: "Я утверждаю самым категорическим образом, что торгующая антиквариатом бывшая артистка Мариинского театра Эрола годами путалась в полпредстве и с полпредской публикой до моего приезда туда в сентябре 1928 г. Никто другой, как я, получив от наших заслуживающих доверия покупателей сведения о ней, предупредил (задолго до приезда Майского), что Эрола связана с финской контрразведкой... Одновременно предупредил всех ответственных работников торгпредства и канцелярию о необходимости быть начеку, когда она появляется в учреждении (а к нам лезет много подозрительных подобных субъектов). Я впервые обратил внимание (об этом говорил в Москве и с [начальником ИНО ОГПУ] Трилиссером), что делающий темные дела с нашим отделением Нефтесиндиката и ближайший сотрудник и "друг" (так величали его) представителя "соседей" в Финляндии, белоэмигрант, получивший финское гражданство не зря, бывший ярославский купец Кир[илл] Павл[ович] Бутузов ведет двойную игру и "свой" человек в финской контрразведке. Я предупреждал также, что любовник известной эстонки Вуолиоки (почему-то она пользуется особым вниманием полпредства), бывший британский морской атташе в Петрограде при Бьюкенене, Гранфельд близко связан с английской контрразведкой и что систематическое посещение им финско-советской границы и Ладожского побережья ловко прикрывается лесными делами эстонки Вуолиоки. Я весьма отрицательно относился к неоднократным визитам Майского (с ночевкой на 2 - 3 дня) в имение к "бывшему и будущему дипломату" Гранфельду. Майскому следовало бы давно (и я советовал ему) избавиться от своей квартирной финки-прислуги, молодой и красивой Хилии, которая недавно только снята (ясно, что была связана с финской охранкой). Радикально очистив от финнов торгпредство (недаром меня одно время считали "финноедом"), я добиваюсь замены всех своих курьеров и уборщиц нашими земляками..."

Но торгпред не только защищал себя, но и сам переходил в наступление: "Утверждаю, что я был на докладе Майского о Беседовском и привел с

стр. 72

собой директора нашего банка в Стокгольме Маргулиса, прервав с ним совещание о наших финансово-коммерческих операциях. Но вскоре ушел к себе, так как, несмотря на всю ура-коммунистическую фразеологию, от доклада Майского по обыкновению воняло гнилым меньшевизмом, и я не хотел выступать по этому вопросу и дискредитировать его, - тем более, что он и без того считается у нас и в финских кругах "липовым большевиком"... На докладе о Беседовском необходимо было подчеркнуть и поставить со всей большевистской прямотой, что измену несут нам чуждые, втершиеся в партию интеллигенты-мещане, выходцы из меньшевистской и эсеровской партий, и что наша большевистская дипломатия только тогда будет в надежных руках, когда она будет представлена самим рабочим классом, подлинными пролетариями на ответственных постах (полпред, секретарь, консул и пр.) и что нельзя орабочить НКИД курьерами. Это мое большевистское убеждение, но этого нельзя было сказать, и я предпочел уйти к себе под предлогом головной боли. Должен заметить, что в ячейке создалось положение, когда избегают слово "меньшевик", чтобы не обидеть полпреда... Ясно, что человек, которому 46 - 47 лет и который почти до 40 лет был меньшевиком, а после "прихода с боем" [в партию] проводит свои годы в Лондоне, Токио и Гельсингфорсе, [такой человек] краснеет как рак, когда кто-нибудь из выступающих кроет русских меньшевиков по-настоящему".

Особенно возмущало торгпреда, что Майский настоял на досрочных перевыборах партбюро, введя туда двух курьеров, переводчика и стажера - "людей политически неграмотных, безвольных и безмолвных", а также собственную жену, которая "держит под каблуком несчастного соглашателя-мужа, командует им". Но, заполучив "карманное" бюро, полпред захотел овладеть и "массой", для чего, мол, начал устраивать у себя субботние вечера, на которых публика до двух часов ночи "фокстротировала под дирижерством "статс-дамы" Майской", и "выписывать дипломатическими посылками до десятка громадных ящиков (по квадратному метру каждый) всякого рода спиртных напитков, как-то: водку, зубровку, коньяк, белое и красное кахетинское вино, портвейн и прочее", что реализовывалось сотрудникам через кооперативную комиссию, лишавшую, однако, этого удовольствия служивших в полпредстве финских граждан. В результате же получилось "сплошное пьянство" и распространение по Гельсингфорсу слухов, будто русский посол "торгует спиртом". Торгпред же не скрывал от четы Майских своего негативного отношения к алкоголю и фокстроту и всегда демонстративно уходил к себе, что им не нравилось⁶ .

В начале декабря 1929 г. Ерзинкян вернулся в Финляндию для сдачи дел назначенному исполняющим обязанности заместителя торгпреда З. М. Давыдову, но тот приехал в Гельсингфорс лишь в конце месяца. Поскольку же Ерзинкян из чувства самосохранения перестал афишировать свои отношения с Эрола, сначала ему удалось перетянуть Давыдова на свою сторону, - тем более, что тот, по отзыву встречавшегося с ним юрисконсульта берлинского торгпредства А. Ю. Рапопорта, в деловом отношении оказался "бестолков и в себе не уверен"⁷ . Во всяком случае, в письме Микояну от 3 января 1930 г. Давыдов заступался за торгпреда: "Считаю, что поведение т. Ерзинкяна, как партийца-коммуниста, здесь в Финляндии вне всякого упрека. История с покупателем антиквариата гражданкой Эрола и ее связи с торгпредством никакого подтверждения не получают и, как видно из разговоров даже инициаторов этого заявления, являются лишь предположениями и догадками с их стороны". Давыдов отмечал, что политика Майского в отношении торгпреда "субъективна и пристрастна", а бывший секретарь бюро ячейки А. Пастухов не внушает никакого доверия и привлечен к партийной ответственности "за изнасилование в пьяном виде" финской прислуги. Самое же главное, подчеркивал Давыдов, что хорошая работа и честность Ерзинкяна не вызывают ни у кого никаких сомнений, и поэтому уход его с поста торгпреда принесет делу только вред. Впрочем, Микоян уже подыскал земляку должность в Москве, назначив его председателем оргбюро внешнеторгового объединения "Утильэкспорт".

стр. 73

Сам же Ерзинкян в послании "дорогому товарищу Серго" от 3 января уверял его, что вовсе не дорожит заграничной работой, но, подчеркивал он, "я стараюсь добросовестно выполнить мой долг перед партией и оправдать твое и т. Анастаса ко мне доверие. Я ввожу в курс нового своего зама т. Давыдова и в конце января приеду в Москву: у меня отпуск, который я хочу посвятить выяснению правды и клеветы. Я очень прошу уделить внимание моему делу, лично ознакомиться с моим письмом т. Анастасу и, если хватит времени, лично почистить хоть одного торгпреда и полпреда, чтобы реально представить себе, что за гнусная атмосфера вообще царствует в наших учреждениях заграницей и какая адская стойкость требуется от нас, чтобы не опуститься до лжи и гнусности. Тов. Серго, я не люблю беспокоить наших товарищей. За все годы моей работы под твоим руководством я едва ли больше одного - двух раз писал тебе, когда возмущение мое против неправды и клеветы нуждалось в твоей поддержке. Я прошу дело наше разобрать по всей партийной строгости".

В упоминаемом Ерзинкяном письме Микояну он также указывал, что в ближайшее время намерен выехать с детьми (от второго брака) в разрешенный ему полуторамесячный отпуск. "Гнусная кампания, - негодовал торгпред, - затеянная против меня женой и мужем Майскими и их подхалимами, представителем "соседей" Красовским и "карманным бюро" Майских в лице секретаря землячества Пастухова, была в разгаре, когда я вернулся из Москвы. В мое отсутствие ставится на общем собрании землячества доклад секретаря ячейки, человека темного и политически абсолютно неграмотного, Пастухова на тему: "О правом уклоне на практике", т. е. в торгпредстве. В мое отсутствие Майские стараются в корне дезорганизовать торгпредство, натравить коммунистов против спецов и пр. По возвращении из Москвы я немедленно ставлю на общем собрании землячества доклад "О работе торгпредства за истекший 28/29 операционный год и о выполнении директив НКРКИ в первом квартале 29/30 года". Четыре вечера подробнейшим образом землячество детально разбирало работу торгпредства и стало жарко Майским и его клике - Красовскому и Пастухову, когда вопреки их стараниям подавляющим большинством была принята резолюция - считать работу торгпредства удовлетворительной". На созванном 19 декабря собрании ячейки Ерзинкян также одержал победу, и в результате перевыборов в новый состав бюро не вошли ни жена, ни сторонники Майского.

Указывая, что полпреду осталось лишь заниматься доносительством, Ерзинкян подтверждал свое намерение распрощаться с Финляндией, но требовал расследования дела в ЦКК ВКП(б), ибо "ясно: или я вру и какой-то бесчестный негодяй, или Майский, который втерся в нашу партию, - карьерист и сволочь". Более того, Ерзинкян считал, что этим должен заняться именно Орджоникидзе, который, мол, сможет лично убедиться, что "нам, торгпредским работникам, некогда даже выйти хоть на несколько минут на воздух, в то время как дармоеды и бездельники из полпредских работников прямо с жиру бесятся, пьянствуют, фокстротят и от нечего делать навязывают нам склоку"⁸ .

Тем не менее Ерзинкян отложил свой отъезд из-за начавшейся в середине января реорганизации торгпредства, но, хотя "разгром" его, по определению Майского, закончился уже к началу февраля, по-прежнему не спешил в СССР. Уверившись в заступничестве влиятельных покровителей и окончательно потеряв бдительность, он опять чуть ли не каждую ночь проводил у Эрола и ни за что не хотел с ней расстаться. Неудивительно, что в начале февраля Орджоникидзе доставили анонимный донос: "Снова напоминаем, что торгпред в Гельсингфорсе Ерзикиан продает партию ради сомнительной финки. Все время у нее и ночует там, утром приезжает на ее собственном автомобиле. Она бывает у него в кабинете. Только мерзавцы покровительствуют мерзавцам. У него где-то есть жена, детей возит "свояченица", нескольким дает судом алименты, жил с женой [замторгпреда] Банквицера, теперь - со шпионкой. Проспите второго Беседовского". На письме - резо-

стр. 74

люция Орджоникидзе: "Сказано сегодня [9 февраля] т. Микояну послать Ерзинкяну телеграмму о немедленном выезде в Москву"⁹ .

Его отъезда из Гельсингфорса с понятным нетерпением ожидал и полпред, который 21 февраля жаловался Стомонякову, что Ерзинкян опять дал интервью без согласования текста и уведомления полпредства, причем данная анархическая выходка - еще полбеды по сравнению с его поведением: "Свой отъезд он первоначально назначил на 1 февраля, потом, без всяких видимых причин, перенес на 3 - 5 февраля. Потом заявил о своем намерении ехать в Ревель, хотя решительно никаких дел в Ревеле у него не было. С помощью разных уговоров нам удалось отклонить его от поездки... 10 февраля пришла телеграмма т. Микояна, предлагавшая т. Ерзинкяну немедленно выезжать в Москву. Сегодня уже 21 февраля, а т. Ерзинкян все еще - в Гельсингфорсе, и я, по совести, не знаю, когда он думает ехать. Дела он официально сдал 15-го, все визиты сделал 17-го. Телеграфировал т. Микояну, что выезжает 16-го. И ни с места. Каждый день откладывает отъезд на завтра, каждый день находит какой-нибудь предлог для оттяжки. Когда, наконец, все возможные поводы были исчерпаны, т. Ерзинкян заявил, что находится в отпуске и хочет прожить в Финляндии несколько дней. Его срочно вызвали в Ленинград на совещание в "Ленгосторге" с участием приехавшего туда эстонского торгпреда т. Смирнова, - т. Ерзинкян отказался даже подходить к телефону для разговоров по этому поводу с т. Бронштейном [руководителем "Ленгосторга". - В. Г.]. И все время, до настоящего дня, т. Ерзинкян ежедневно ночует у Эрола. Для всех совершенно ясно, что основной причиной задержки т. Ерзинкяна в Финляндии является эта женщина".

Видя полную безуспешность предпринимаемых мер по выманиванию Ерзинкяна из Гельсингфорса, Майский показал, что может быть вероломным. Поскольку еще 7 февраля торгпред отправил, наконец, в Москву своих детей, я, признавался Майский, "устроил так, что Ерзинкян получил из дома телеграмму с сообщением, что его сын якобы опасно заболел дифтеритом. Это подействовало. Ерзинкян позвонил в Москву по телефону - ему там подтвердили мнимое заболевание. Тогда, 23 февраля, он, в сопровождении т. Давыдова, сел на поезд и уехал в СССР". Но, хотя Майский надеялся, что в конце концов удастся обвинить Ерзинкяна в растрате, "торгпредская касса оказалась в общем в порядке, был обнаружен только большой перерасход по представительским деньгам"¹⁰ .

В Москве делом Ерзинкяна занялись в ЦКК ВКП(б), причем в личном письме "дорогому товарищу Серго" от 2 марта торгпред вновь просил наказать "зарвавшихся клеветников" из полпредства, распространяющих о нем слухи как о "своем Беседовском" и установивших за ним "почти гласную слежку". Кроме того, Майский и Красовский пытались создать себе опору в торгпредстве, группируя вокруг себя всех "недовольных" и обиженных Ерзинкяном, включая служившего осведомителем "соседей", но отказавшегося вернуться в СССР товароведа Рахлина и "удравшего в Аргентину" товароведа А. Б. Михальского. Негативное же отношение к Ерзинкяну со стороны представителей "соседей", традиционно занимавших в полпредстве должность второго секретаря (сначала таковым являлся Смирнов, настоящая фамилия - С. М. Глинский, которого сменил Красовский, соответственно - И. Н. Каминский), объясняется лишь противодействием торгпреда "бутузовщине".

"Кто такой Бутузов? - объяснял Ерзинкян. - Белоэмигрант, ярославский купец, который удрал в Финляндию, открыл в Выборгском районе лавчонку и поджег, чтобы получить страховку и премию, но попал в тюрьму, откуда вскоре вышел финским гражданином и охранником и был прикомандирован к торгпредству! Но этот финский охранник одновременно ловко связался с представителем "соседей". Смирнов и Красовский неоднократно гостили у Бутузова". Будучи их главным агентом в Финляндии, он нажил себе неплохое состояние за счет активного посредничества в делах торгпредства, но Ерзинкян, что называется, "отшил" Бутузова и потребовал, чтобы тот вернул числившиеся за ним полсотни тысяч рублей. Поскольку же, про-

стр. 75

должал Ерзинкян, "я был неуязвим и как большевик, и как торгпред, необходимо было выкинуть какой-нибудь фортель и, так как я встречался, между прочими финскими семьями, также с А. Эрола, представитель "соседей" Смирнов, в качестве мести за отшитие от торгпредства провокатора Бутузова, оговорил А. Эрола, объявил ее работающей в финской контрразведке..."

В свою очередь член партколлегии ЦКК ВКП(б) С. Васильев извещал Орджоникидзе, что Ерзинкян передал ему заявление на имя зампредседателя ОГПУ С. А. Мессинга, в котором, ручаясь за Эрола, настаивает на ее приезде в СССР. Сам ходатай, писал Васильев, "оставляет впечатление абсолютно морально разбитого человека, у которого почва под ногами уходит, нет равновесия и он готов принять любое условие из-за этой гражданки. Видимо, он живет в данный момент чувством, а не рассудком". Тем не менее, подчеркивал Васильев, "тов. Мессинг по-прежнему, самым категорическим образом, возражает против приезда гр-ки Эрола в СССР и связи с ней т. Ерзинкяна". Впрочем, аналогичной точки зрения придерживался и сам Васильев... Упомянутое же заявление Ерзинкяна от 22 марта начиналось так: "Прошу разрешить мне перебросить в СССР жену мою, финку Авиду Ароновну Эрола (по первому мужу), 37 лет, и мальчика ее, 11 лет, Улерми Эрола. 29 января сего года она получила развод с мужем в судебном порядке. Заявляю самым категорическим образом, что жена моя никакого касательства к какой-либо политической организации (как финской, так и другой) никогда ни в какой степени не имела, и за ее политическую благонадежность и абсолютную непричастность вообще к политике ручаюсь головой...". Поскольку же Мессинг упорствовал, 29 марта Ерзинкян апеллировал к Орджоникидзе, в письме которому горько сетовал:

"Вот уже месяц, как я добиваюсь разрешения перебросить мою жену к себе в Союз и ничего не выходит. Тов. Мессинг отказывает мне в праве получить свою жену без разрешения нужной инстанции, т. е. без твоего разрешения. Я даю любую гарантию за свою жену: 1) Головой ручаюсь и отвечаю, что моя жена (ей 37 лет) не была причастна ни в какой степени ни к какой политической организации и вообще к политике. 2) Готов по-революционному расстрелять собственноручно мою жену, если есть хоть малейшая улика о ее "политической работе", кроме безответственных доносов Бутузова и прочее. Если меня посмели оклеветать, что требуется для того, чтоб, одним словом, опорочить мою жену - какую-то финку. 3) Согласен переехать на постоянное жительство к себе в родное село, т.е. добровольно изолирую мою жену - семью, коль скоро кое-кто сомневается в моих утверждениях. 4) Если деревня наша "роскошь" для меня и моей семьи, готов ехать куда-угодно в ссылку - Сибирь и пр. 5) Если я совершил недопустимое с партийной точки зрения "преступление", женившись на финке, готов нести любое наказание, да и сам уже наложил на себя довольно суровое наказание, переводя себя на деревенскую работу в масштабе нашего села в 120 дворов.

Тов. Серго, я - в полном отчаянии. Неужели необходимо выбить меня из колеи, издергать мои нервы, довести меня не знаю до какой глупости - отчаяния, и все это абсолютно незаслуженно... Неужели моя жена, за которую я полностью ручаюсь и отвечаю, из себя представляет уж такую "опасность", что даже нельзя ее пустить в деревушку и под моим надзором?! Неужели я не заслужил в партии малейшего доверия (хотя бы столько, сколько Майский, Смирнов или Красовский), чтоб иметь право перебросить к себе свою жену, и Октябрьская революция требует развести меня с моей женой только потому, что она - финка? Других улик, кроме ее национальности, и мести за бутузовщину (а торгпред Ерзинкян был неуязвим как большевик и торгпред), нет и не может быть. Я ближе и лучше знаю свою жену, которая до того, как связалась со мной, имела свободный доступ (до весны 29 года) в СССР. Тов. Серго, вся Финляндия знает, что она - моя жена и должна переехать ко мне. Создалось тяжелое положение. Я за все время нашей власти никогда не беспокоил личной просьбой тебя. И если я прошу твоего внимания, то поверь, что я абсолютно прав в моих утверждениях, и я не хуже

стр. 76

других умею разбираться в людях (пусть [это] будет даже собственная жена). Прошу позвонить т. Мессингу, что "нужная инстанция" разрешает перебросить, дает право перебросить мою жену. Очень прошу твоего личного внимания к моему делу, так как затягивается переброска семьи, и я в полном отчаянии"¹¹ .

В тот же день, 29 марта, Ерзинкян, согласно постановлению Совнаркома, был освобожден от обязанностей торгпреда в Финляндии, каковым назначался Давыдов. Впрочем, уже 11 апреля парттройка ЦКК ВКП(б) в составе ее высших руководителей - Орджоникидзе, Е. М. Ярославского и М. Ф. Шкирятова, заслушав объяснения бывшего торгпреда и ознакомившись с материалами по его делу, признала, что "нет основания предъявлять т. Ерзинкяну компрометирующие его обвинения и что он может работать по поручению партии на любой работе как в СССР, так и заграницей". Со слов Давыдова известно, что Ярославский возражал против данной формулировки, но все решило веское слово Орджоникидзе, сказавшего, что "не стоит дискредитировать т. Ерзинкяна", и дело квалифицировали заурядной склокой. Вердикт парттройки ЦКК ВКП(б) предопределил и принятое 29 апреля постановление ее Центральной проверочной комиссии: "Считать проверенным".

Таким образом, к величайшему неудовольствию Майского, Ерзинкян был не только реабилитирован, но и вернулся 4 мая 1930 г. в Гельсингфорс в отпуск для урегулирования семейных дел. "Это было страшным ударом как для меня, так и для всей здешней советской колонии, - вспоминал полпред в докладной записке Сталину от 20 августа 1931 г. - Ерзинкян с места в карьер поселился на квартире у Эрола, стал разъезжать на ее автомобиле и жить на ее средства, ибо собственных денег у него не было. С помощью разных ухищрений он несколько раз пытался, совершенно незаконно, получить довольно крупную сумму в торгпредстве, но это ему не удалось. Ни ко мне, ни вообще в полпредство Ерзинкян не заходил, но в торгпредстве сделался частым гостем, сидел там часами, занимался демагогией среди низших служащих и всем мешал работать. Первоначально говорил, что приехал только на две недели, но потом заявил, что проведет в Финляндии весь свой двухмесячный отпуск. Положение создавалось совершенно скандальное. В одной из враждебных нам финских газет уже был написан весьма ехидный фельетон о Ерзинкяне, Эрола и прочих вещах, и мне лишь с большим трудом удалось предотвратить его появление".

23 мая вопрос "о пребывании в Финляндии т. Ерзинкяна" обсуждался на заседании партбюро, которое, осудив его за "грубое нарушение принципиальных основ партийной этики", выразившееся в том, что он "днюет и ночует с торговкой - нашим классовым врагом", постановило вызвать бывшего торгпреда для объяснений. Но тот отказался явиться, вследствие чего партбюро, рассмотрев 27 мая вопрос "о сожительстве т. Ерзинкяна с гражданкой Эрола в связи с его прибытием в настоящее время в Финляндию", решило немедленно апеллировать к ЦКК и ЦК ВКП(б). Хотя уже 9 июня из Москвы пришла телеграмма за подписью замнаркомторга с предписанием Ерзинкяну выехать в Москву, тот ответил, что находится в отпуске, который еще не истек.

Последний раз в торгпредстве его видели 14 июня, а утром 17 июня адвокатское бюро Э. Энберга предъявило к оплате вексель на сумму в 260 тыс. руб. или 5,2 млн. финских марок, выписанный Ерзинкяном и выданный-де им год назад местному домовладельцу К. В. Шалину. Поскольку в книгах торгпредства указанный вексель не значился, 19 июня оно заявило о его подложности и потребовало от финских властей привлечь Ерзинкяна к судебной ответственности. Но, приступив к предварительному дознанию, гельсингфорсская уголовная полиция проявила явное нежелание его арестовывать, на чем, собственно, и настаивал Майский, который считал, что решившийся на подлог Ерзинкян пойдет дальше. И, действительно, в ночь на 21 июня 1930 г. редакция газеты "Helsingin Sanomat" получила открытое письмо

стр. 77

бывшего торгпреда, сопровождавшееся просьбой сообщить его текст в другие издания¹² .

В своем заявлении, озаглавленном: "Два слова, почему я отказываюсь возвратиться в СССР", Ерзинкян писал: "Начиная с октября прошлого года, советский полпред в Гельсингфорсе Майский и его второй секретарь Красовский посредством письменных и телеграфных доносов в Москву начали обвинять меня в том, что, будто бы, я имею сношения с финляндско-английской контрразведкой, приставили ко мне шпионов и т. д. После того, как это дело было рассмотрено в Москве, я получил возможность отправиться в Финляндию на две недели, с 1 по 15 мая. Но едва я успел пересечь границу между Финляндией и СССР, как снова начались слежка, доносы, вызовы к секретарю Чека, требования отправиться для разъяснений в управление Чека, угрозы отправить меня в СССР и т. д., все по тем же причинам - связь с английско-финляндской разведкой. Это печальное дело, продолжающееся уже 9 месяцев, огорчало меня до бешенства, и я решил не возвращаться в СССР (хотя там остаются мои дети и другие близкие) и вообще удалиться от политики. Хочу надеяться, что Майский, Красовский и другие не вынудят меня больше вспоминать о них"¹³ .

Узнав около двух часов ночи о том, что в утренних газетах должно появиться данное заявление, Майский немедленно разослал по всем редакциям свое официальное коммюнике, в котором указывал, что бывший торгпред скрылся после совершения ряда подлогов и будет привлечен к судебной ответственности. В тот же день Майский обратился в МИД Финляндии с настоятельным требованием арестовать Ерзинкяна, что возымело, наконец, действие, и уже вечером его заключили под стражу. Торгпредству не стоило большого труда доказать, что оно не получало никаких денег по спорному векселю, не вело никаких дел с бюро Энберга и в то время, когда вексель был якобы выписан, имело на текущем счету в одном из банков свыше 5 млн. марок, в связи с чем отнюдь не нуждалось в дополнительных средствах. Но Ерзинкян, по выражению Майского, "выкинул свой козырной трюк", объяснив следователю, что никаких следов данного векселя в торгпредских книгах, действительно, нет, ибо он являлся не каким-то обыкновенным, а ..."политическим".

Подследственный утверждал, что приехавший в мае 1929 г. в Гельсингфорс полпред Майский привез с собой "секретный приказ" о выдаче ему из средств торгпредства 25 тыс. фунтов стерлингов на цели "политической агитации". Поскольку такой суммы в торгпредстве не оказалось, ибо оно больше покупало, чем продавало, Ерзинкян обратился к финскому домовладельцу Шалину, пообещавшему достать необходимые деньги. 17 июня торгпред явился на квартиру Шалина, где они подготовили текст векселя на сумму в 5,2 млн. финских марок или 25 тыс. фунтов стерлингов, который Ерзинкян тут же, мол, подписал и удостоверил печатью. Получив вексель, Шалин вышел в другую комнату, с кем-то поговорил и вынес необходимую сумму наличными. Но так как операция не имела ничего общего с делами торгпредства, факт ее был зафиксирован лишь в тайной ордерной книге, хранящейся у полпреда, а "секретный приказ", согласно полученной инструкции, уничтожен с сообщением о его исполнении шифровкой в Москву. Допрошенный полицией Шалин подтвердил показания Ерзинкяна, указав, что деньги ему дал представитель одной из финских компаний, рассчитывавшей на лесную концессию в Карелии. Сам Шалин собирался получить за свое посредничество определенное количество акций, но так как вексель своевременно выкуплен не был, поручил бюро Энберга произвести взыскание денег с торгпредства¹⁴ .

"Эта басня, - писал Майский, - была сдобрена целым рядом подробностей в духе уголовно-бульварных романов о "железных комнатах", специальной охране при стальных дверях из восьми человек, секретном отделении "Чека" и тому подобных "ужасах", которые-де укрываются под крышей большевистского полпредства в Гельсингфорсе. Весь этот бред сумасшедшего был

стр. 78

подхвачен финской прессой и 27 июня на первой странице, под сенсационными антисоветскими заголовками, опубликован в газетах. Полпредство немедленно опровергло басню Ерзинкяна, заявив, что в ней нет ни одного слова правды и выдумана она исключительно для того, чтобы "придать видимость политического акта совершенному им чисто уголовному преступлению". Тогда Ерзинкян в газетах от 30 июня опубликовал факсимиле полученного им от ЦКК решения по своему делу. История, таким образом, все более разгоралась..."

В начале июля полицейское дознание было закончено, и дело передали на рассмотрение 3-го отделения Гельсингфорсского ратгаузского (городского) суда. При этом Ерзинкяна предполагалось выпустить из-под стражи, однако, благодаря нажиму полпредства на МИД Финляндии освобождение удалось предотвратить. Что же касается местного судопроизводства, то Майский описывал его так: "Оно еще и сейчас основывается на старом шведском кодексе 1734 г. и поэтому носит чрезвычайно архаический характер. Так, судебного следствия, в нашем смысле слова, в финских судах нет. Сначала полиция производит весьма поверхностное дознание, а затем передает дело в совершенно "сыром виде" в ратгаузский суд. Последний сам уже ведет расследование дела при участии сторон, вызывая свидетелей, производя экспертизы и т.п. Поэтому каждое дело тянется обычно очень долго, пока после ряда повторных заседаний суд не выясняет окончательно картины преступления, после чего он уже принимает решение. Приговор тоже объявляется не сразу, а лишь недели через две после вынесения. Судебный процесс носит не состязательные, а "инквизиционные" формы. Перекрестного допроса свидетелей нет. Вопросы свидетелю может задавать только председатель суда. Адвокаты сторон имеют право в письменном виде передавать свои вопросы свидетелям председателю, но последний решает, ставить их свидетелю или нет. Показания свидетеля, не дающего присяги, не считаются ни во что. Выступления адвокатов на иностранных языках не допускаются, требуются обязательно финский или шведский языки и т. д. и т. п. В силу указанных обстоятельств дело Ерзинкяна заняло 11 заседаний и тянулось в низшей инстанции полгода-с июля по декабрь"¹⁵ .

На открывшемся 22 июля слушании дела подсудимый (типичный армянин, как описывала его пресса, "с острой бородкой и жгучими глазами") упорно придерживался своей версии. "Помимо займов чисто коммерческого свойства, я, - уверял Ерзинкян, - был вынужден устраивать т.н. "внутренние" секретные займы специально для надобностей полпреда, резидентов Чека и военного ведомства, когда они нуждались в деньгах. В таких случаях мне предъявлялись шифрованные требования из Москвы, где условно говорилось: "деньги возьмите у хозяина". За два года таким путем через мои руки прошло около 2 млрд. финских марок. На оплату таких займов мне присылали деньги в особых пакетах дипломатической почтой. Такие векселя считались секретными и к ним не применялись правила о двух подписях, тогда как на торговых векселях всегда была одна подпись - бухгалтера, а другая - моя. У меня было 13 бухгалтеров и 67 служащих. Наше помещение состояло из 32 комнат и, конечно, всем торговым векселям велся правильный учет и о них сообщалось Госбанку. Не нужно забывать, что в то время, когда Майский требовал с меня 25 тыс. ф. ст., в связи с необходимостью произвести немцам срочный платеж в 65 млн. рублей, у нас было катастрофическое положение с деньгами; мы были вынуждены продавать за бесценок товары; денег не было не только в Гельсингфорсе, но и в других торгпредствах. Это и было одной из причин, почему я обратился за займом к Шалину". Тот же, не скрывал Ерзинкян, "согласился ссудить мне эту сумму еще и потому, что я должен был ему устроить лесную концессию на 60 млн. рублей".

Касаясь того, что заставило его отказаться от возвращения в СССР, Ерзинкян повторил, что Майский, завидовавший-де успехам торгпреда, лживо обвинил его в связях с финской и английской контрразведками. "Вот уже 50 дней, - негодовал подсудимый, - как я содержусь в тюрьме, не имея воз-

стр. 79

можности, вследствие этого, добыть доказательства своей невиновности, а Давыдов, этот бывший портной из Могилевской губернии, катается то и дело в Москву, фабрикует какие ему угодно документы... Я прошу суд освободить меня до приговора из заключения"¹⁶ .

В доказательство своей версии Ерзинкян представил показания ряда свидетелей, причем не только Шалина, но и некоего лейтенанта Мустонена, подтвердившего, что именно он напечатал спорный вексель на своей пишущей машинке и присутствовал при обмене его на деньги. В свою очередь известная гельсингфорсская ясновидящая Коскинен, которую иногда посещал сам президент Л. Реландер, заявила, что видела злополучный вексель у Шалина именно в июне 1929 г. и даже предрекла ему в связи с этим всякие несчастья. Наконец, коммерсант Райкас утверждал, что лично привез Шалину из заграницы 12 тыс. ф. ст., а Эрола и другие менее важные свидетели дополняли и подкрепляли версию Ерзинкяна показаниями, данными под присягой. В результате суд посчитал доказанным, что Ерзинкян действительно взял у Шалина деньги, но не передал их по назначению, т. е. совершил растрату. Советская же сторона пыталась доказать, что вексель - подложный, так как составлен не в июне 1929 г., а годом позже, когда Ерзинкян не являлся уже торгпредом, и поэтому никаких денег получить не мог, а значит подсудимого надлежит судить за мошенничество и подлог. С целью доказательства своей версии торгпредство ходатайствовало о проведении экспертизы чернил, которыми Ерзинкян подписал вексель, однако, на состоявшемся 5 августа очередном своем заседании суд отклонил указанную просьбу.

Этому немало способствовало и усиление праворадикальных настроений в Финляндии и находившееся в пике своего развития т. н. "фашистское" лапуасское движение, названное по имени своего центра - деревни Лапуа. Лапуасцы, по оценке Майского, пытались спровоцировать конфликт с "восточным соседом" в надежде создать благоприятную почву для провозглашения военно-фашистской диктатуры, но предпринятая ими в октябре попытка государственного переворота не удалась. Напряженная внутриполитическая обстановка и обострение финляндско-советских отношений создавали дополнительные трудности в деле Ерзинкяна, которого лапуасцы взяли под особое покровительство и даже прикомандировали к нему военного юриста.

"В момент начала процесса, - отмечал Майский, - мы располагали только помощью юрисконсульта торгпредства - адвокатского бюро Хело и Иоутсенлахти. Оба они - социал-демократы, причем первый - плохой юрист, но видный член сейма и бывший министр социальных дел в социал-демократическом кабинете Таннера 1927 г., а второй - неплохой юрист для дел обыкновенного масштаба, но горький пьяница и человек, абсолютно лишенный всякой инициативы. Учитывая трудность и серьезность дела, мы хотели иметь по возможности лучшего адвоката Финляндии. К тому же Хело и Иоутсенлахти сильно трусили и на первых порах старались как-нибудь увильнуть от необходимости представлять советские интересы в суде. Мы начали поиски, но тщетно! Мы обратились к 11 известнейшим адвокатам Финляндии из разных политических партий - все отказались под разными благовидными предлогами, хотя все время чувствовалось, что делают это они с тяжелой душой, ибо предвкушали "хороший заработок". Один, более откровенный, сказал: "Если я возьму ваше дело, меня объявят под бойкотом и я потеряю всю свою прочую клиентуру". А другой, не менее откровенный, прямо заявил: "Я не хочу быть переброшенным в Россию!" Наконец, с большим трудом мы нашли одного известного выборгского адвоката Сарасте, который согласился выступать и который сразу же потребовал аванс в 1250 рублей. Пришлось исполнить его желание. Однако когда подошел день выступления в суде (19 августа), Сарасте вдруг оказался лишенным возможности исполнить взятое на себя обязательство и вместо себя послал своего "друга" - адвоката Миссимиеса. Накануне судебного заседания один из агентов Ерзинкяна всю ночь спаивал Миссимиеса (это выяснилось впоследствии), и тот явился в суд совершенно пьяным и, конечно, провалил для нас этот день"¹⁷ .

стр. 80

Поскольку экспертиза установила, что печать на векселе является подлинной, суд постановил освободить Ерзинкяна из-под стражи. Полпред видел за этим влияние лапуасцев, которые даже приставили к подсудимому специальную охрану для защиты от "агентов Чека" и одно время предоставляли ему убежище в Лапуа. Кстати, уже 26 августа на заседании первого отделения ратгаузского суда, на котором рассматривался гражданский иск Шалина к торгпредству, впервые фигурировала официальная доверенность на имя Ерзинкяна, от 14 января 1929 г., согласно которой торгпред действительно уполномочивался выдавать "всевозможные обязательства, в том числе кредитные и вексельные"¹⁸ .

В результате, сокрушался Майский, "Сарасте пришлось прогнать и иметь с ним еще неприятные денежные разговоры. Затем мы нашли еще одного адвоката, который согласился взять наше дело - социал-демократического депутата сейма Эриха. Он - член известной в Финляндии семьи, его родной брат был премьер-министром Финляндии, а ныне является финским посланником в Стокгольме. Казалось бы, можно было рассчитывать хотя бы на элементарную буржуазную честность со стороны столь видного человека. На деле, однако, вышло иначе. Эрих, подобно Сарасте, тоже согласился выступить от нашего имени на заседании 11 сентября и тоже попросил вперед аванс в размере 1250 рублей. Мы дали. И вот, в самый день заседания, за два часа до открытия заседания, Эрих вдруг является в торгпредство и заявляет, что условленный с ним гонорар (5000 руб. за ведение дела во всех инстанциях плюс 2500 руб. в случае выигрыша) его не удовлетворяет и что если мы не удвоим цифру, то он отказывается сегодня выступать. Это было самое нахальное вымогательство! Как ни критично было наше положение, но мы показали Эриху на дверь, и в спешном порядке мобилизовали Иоутсенлахти для выступления в суде 11 сентября"¹⁹ .

На указанном заседании советская сторона выставила ряд свидетелей, которые показали, что первое знакомство Ерзинкяна с Шалиным состоялось лишь осенью 1929 г., то есть значительно позже даты, указанной на векселе. Однако все приглашенные свидетели являлись бывшими или настоящими работниками торгпредства, то есть "большевиками", не желавшими к тому же давать присягу, из-за чего они не произвели впечатление на суд и публику, которые им просто не поверили. Поистине "гласом вопиющего в пустыне" осталось и заслушанное судом официальное письмо Майского, подтверждавшего, что он не получал никаких денег от подсудимого, и заявление Иоутсенлахти, в котором утверждалось, что Шалин и Ерзинкян злонамеренно столковались с целью обманным путем заполучить более 5 млн. финских марок.

В то же время Ерзинкян, продемонстрировав суду всех своих финских свидетелей, добавил к этому еще два "козыря": первым стали показания специально приехавшего из Парижа некоего Н. Штильмана, который рассказал, как в мае 1929 г. лично передал коммерсанту Райкасу 12 тыс. ф. ст., доставленных-де последним Шалину. На вопрос, откуда он взял такую сумму, Штильман сначала немного замялся, но потом решительно ответил, что получил ее у парижского банкира Анри Дюпюи. Вторым "козырем", вызвавшим большую сенсацию, стал "документ-удостоверение", подписанный невозвращенцами Г. С. Агабековым, Г. З. Беседовским, СВ. Дмитриевским, Н. П. Крюковым-Ангорским, М. В. Наумовым, А. А. Соболевым, К. А. Сосенко и еще недавно служившим в гельсингфорсском торгпредстве Н. Р. Кастлем. В заявлении утверждалось, что при всех советских миссиях за границей имеются тайные канцелярии, руководимые представителями ИНО ОГПУ, в которых вся отчетность является секретной и недоступна рядовым служащим. Дмитриевский же показал суду, что, по его сведениям, ОГПУ ежегодно расходует на секретную работу в Финляндии около 600 тыс., а Коминтерн - несколько миллионов финских марок, причем именно торгпредства занимались тайной закупкой, перевозкой и хранением оружия для финских коммунистов²⁰ .

стр. 81

Переполненные, по выражению Майского, "антисоветскими гнусностями и клеветами" показания невозвращенцев были полностью зачитаны на процессе и широко распубликованы финской прессой, которая не обошла вниманием и длинного заявления Ерзинкяна, по-прежнему настаивавшего на политической подоплеке своего дела. Обращаясь к "многоуважаемым судьям", подсудимый, "перед лицом всей Европы", умолял их не отдавать его "в жертву темной игры темных сил", а, наоборот, позволить вывести Россию "из-под политического, экономического и морального ига", о котором с таким трудом проникают сведения через надежно охраняемую "агентами Чека" границу. В конце концов, признавался Майский, "с заседания 11 сентября Ерзинкян, несомненно, ушел победителем, и наша тактика в этот момент сводилась лишь к тому, чтобы оттянуть решение суда до более благоприятного для нас момента".

Понятно, что "разоблачения" Ерзинкяна использовались лапуасцами почти на каждом их собрании, а лидер организации В. Косола цитировал показания бывшего торгпреда на избирательном митинге 18 сентября, обещая, что на очередном судебном заседании 16 октября мир будет потрясен еще более "ужасными открытиями". Более того, специально опубликованная книжка "Пути лапуасского движения", которая, по словам полпреда, сплошь состояла из антисоветских речей Ерзинкяна на суде и показаний в его пользу, данных "корифеями невозвращенчества", стала чуть ли не главным агитационным пособием лапуасцев во время избирательной кампании в сейм. Даже правительственный официоз "Uusi Suomi" столь неумеренно защищал Ерзинкяна, что Майскому пришлось выступить по этому поводу со специальной нотой протеста. Хотя лапуасцы настаивали на выдворении Майского из Финляндии, правительство ограничилось требованием убрать из страны чекиста Красовского, который был вынужден покинуть Гельсингфорс.

"Испытав столько разочарований с финскими адвокатами, - продолжал Майский, - я решил попробовать со шведскими, учитывая, что швед может выступать в финском суде на своем родном языке, а к тому же в состоянии обнаружить больше смелости и независимости как гражданин другой страны, пользующийся значительным весом в Финляндии. Через наше полпредство в Стокгольме мне удалось завербовать одного из крупнейших шведских адвокатов, большого специалиста по вексельным делам, некоего Лагеркранца. Он приехал в Гельсингфорс и весьма рьяно принялся за дело. Но человеком он был совсем чуждого нам мира и весьма далеким от политики. Когда на одном из заседаний суда Ерзинкян, желая запугать и суд, и "общественное мнение" Финляндии, хвастливо заявил, что за два года работы в Гельсингфорсе через его руки прошло 50 миллионов рублей, которые он якобы передал агентам ГПУ, военной разведки и Коминтерна, бедный Лагеркранц совсем перетрусил и сбежал из суда, не досидев до конца заседания. В тот же вечер он на аэроплане улетел домой. В столь критическом положении я просил НКТ и НКИД спешно прислать нам какого-нибудь опытного русского юриста, который мог бы, если не сам выступать в суде, то хотя бы подготовлять такие выступления и вообще руководить нашей защитой".

Наркомторг прислал юрисконсульта берлинского торгпредства А. Ю. Рапопорта, но тот, поприсутствовав на одном из заседаний суда, в Гельсингфорсе не задержался и, вернувшись в Германию, сам перешел в ряды невозвращенцев. После всех этих злоключений Майский пришел к выводу, что в сложившихся условиях вряд ли удастся найти достаточно видного иностранного адвоката, готового защищать интересы СССР, вследствие чего сам взялся за ведение дела, уповая на собственные "здравый рассудок и политическую изворотливость" и используя в качестве ширмы финского адвоката Иоустенлахти, выполнявшего в суде указания полпреда. Однако после заседания 11 сентября для Майского стало ясно, что если не пустить в ход какие-либо "героические средства", дело будет несомненно проиграно.

"В связи с процессом, - отмечал полпред, - я уже не раз говорил с тогдашним мининделом Прокопе, требуя его помощи в целях выяснения

стр. 82

истины. На протяжении всего разбирательства я произвел подобных демаршей свыше 15. Однако первоначально Прокопе относился к моим настояниям и протестам довольно прохладно. Во второй половине сентября мне улыбнулось счастье. Выпущенный под давлением лапуасцев на волю Ерзинкян немедленно же засел за писание "разоблачений" в виде книги под заглавием "Два года моей работы в Финляндии". Это был первый том его "мемуаров". Его он успел закончить к середине сентября и даже сдал для печатания в лапуасскую типографию. Второй том, посвященный его работе в СССР и "воспоминаниям" о руководящих товарищах нашей партии, был отложен Ерзинкяном на более поздний срок. Мне удалось узнать содержание первого тома, а также название типографии. В своей книжке Ерзинкян, между прочим, резко нападал на Прокопе, изображая его контрабандистом и безвольной игрушкой в советских руках. При ближайшем свидании с Прокопе я поделился с ним моими сведениями. Прокопе был страшно взбешен, но сначала не вполне мне поверил. Потом навел нужные справки и... превратился в нашего союзника в деле Ерзинкяна. Печатание книги Ерзинкяна было прекращено, а давление Прокопе на суд в нашу пользу явственно увеличилось".

Примерно в то же время полпреду стало известно, что между Шалиным и лейтенантом Мустоненом возник конфликт (возможно, эту информацию получили от некоей О. Мустонен, служившей в торгпредстве курьершей, но уволенной Ерзинкяном еще в сентябре 1928 г.). Суть дела заключалась в том, что за дачу нужных ему свидетельских показаний Шалин пообещал Мустонену 5 тыс. руб., но заплатил лишь 50, обещая выдать остальную часть суммы только после выигрыша дела в суде. Понимая, что это открывает некоторые перспективы в ходе, казалось бы, безнадежного для торгпредства процесса, Майский "через соответственные каналы" намекнул Мустонену, что если тот откажется от своих показаний и расскажет правду, то не останется внакладе и немедленно получит солидное вознаграждение. После некоторых колебаний Мустонен согласился, но, поскольку он боялся лапуасцев, пришлось отправить его в Стокгольм, где в присутствии нотариуса лейтенант и поведал, как в действительности было дело. Более того, Мустонен доказал свое алиби, то есть, что он не мог находиться на квартире Шалина 17 июня 1929 г., и представил расписку последнего, коей тот обязывался выдать ему 5 тыс. руб. за лжесвидетельство. Новые показания сыграли роль поворотного пункта в процессе Ерзинкяна, и тот на заседании суда 16 октября был вновь заключен под стражу, причем вместе с ним за решетку отправились Шалин и Райкас, превратившиеся из свидетелей в обвиняемых.

Далее удалось выяснить, что та серия бланков, на одном из которых и был выписан спорный вексель, поступила в торгпредство на месяц позже указанной на нем даты. Это стало новым ударом по выстроенной Ерзинкяном схеме защиты, которая стала окончательно разваливаться, когда выяснилось, что никакой Анри Дюпюи по указанному Штильманом адресу в Париже не проживает и вообще там нет банкира с таким именем, что подтверждали официальные документы из Франции. Суд и печать были ошеломлены этими фактами, но Майский считал, что нужен еще один, решающий, удар, дабы чаша весов окончательно склонилась на сторону торгпредства.

"После некоторого размышления, - сознавался полпред, - я пришел к выводу, что наиболее слабым звеном в ерзинкяновской цепи является Шалин, старик, слепой, богач, попавший в тюрьму. Поэтому через соответственные каналы я начал с ним переговоры. Я предложил такую сделку: Шалин делает суду полное сознание и прекращает начатое было им 25 августа гражданское дело против торгпредства по взысканию спорного векселя, а мы по возможности щадим Шалина в ходе процесса и не возражаем против его освобождения из тюрьмы до окончания разбирательства. Шалин колебался. Тогда я вспомнил о его феноменальной жадности и скупости, о которых по Гельсингфорсу ходят анекдоты, и попробовал поймать его на деньги. Я предложил, в дополнение к прочим условиям, еще отказаться от требования с него судебных издержек по гражданскому делу (максимум мы могли полу-

стр. 83

чить 500 руб.). Алчная душа Гарпагона не выдержала, и Шалин согласился. Действительно, 21 ноября он в письменном виде представил суду свое сознание, а 24 ноября аннулировал гражданское дело против торгпредства. Теперь для Ерзинкяна наступила катастрофа. Все возведенное им здание с треском рушилось. В результате сознания Шалина были арестованы Эрола и гадалка Коскинен. Припертые к стене, все эти мошенники стали топить друг друга и наперерыв делать "сознания"...".

При этом выяснилось, что 17 июня 1929 г. Ерзинкян, конечно, не выписывал никакого векселя и соответственно не получал по нему никаких денег, но зато Эрола активно посредничала в сделках торгпредства с финскими коммерсантами, беря с них "комиссионные" за свои услуги. Так, за содействие Шалину в получении лесной концессии Эрола получила 15 тыс. руб., а торгпред, вечно нуждавшийся в деньгах и тоже не побрезговавший "премиальными", - 12,5 тыс. рублей. Неудивительно, негодовал Майский, что перед своим отъездом из Гельсингфорса в феврале 1930 г. Ерзинкян "имел массу денег, швырял ими направо и налево, - мы только не могли понять, откуда они у него". С целью же поддержания доверия к себе Ерзинкян уверял Шалина и Эрола, что уезжает в Москву, дабы "стать народным комиссаром торговли вместо Микояна". Но "Кареллес", с подачи Майского, не утвердил оформленный Ерзинкяном концессионный договор, и, вернувшись в мае в Финляндию, экс-торгпред узнал, что разозленный Шалин категорически требует возвращения напрасно затраченных им денег. Поскольку же ни Эрола, ни тем более Ерзинкян не могли вернуть Шалину полученные ими комиссионные, а тот грозил сообщить обо всем в Москву, тем самым, пояснял Майский, отступление в СССР Ерзинкяну было отрезано: "Полученная в феврале взятка крепко держала его в Финляндии. Вместе с тем Шалин наступал все более угрожающим образом. В этой крайности Ерзинкян и Эрола напали на мысль подделать торгпредские векселя и по ним получить с торгпредства деньги, - конечно, в таком размере, чтобы можно было рассчитаться с Шалиным, а вместе с тем и самих себя обеспечить на остаток жизни. Но на торгпредских векселях всегда имеется штамп торгпредства. Вот для того, чтобы, улучив удобный момент, поставить на свою подделку торгпредский штамп, Ерзинкян в начале июня и ходил так упорно в торгпредство. И, в конце концов, ему удалось это сделать"²¹ .

Хотя сам Ерзинкян утверждал теперь, что, выписав злополучный вексель в декабре 1929 г., передал его Эрола, и о дальнейшей судьбе ничего не знал, выяснилось, что он сфабриковал не один, а четыре векселя - примерно на 400 тыс. рублей. Если бы торгпредство согласилось оплатить первый из них, ему затем предъявили бы остальные, а в случае проигрыша дела советской стороне пришлось бы отдать, вместе с процентами и судебными издержками, около полумиллиона рублей. Но, благодаря давлению лапуасцев, как уверял Майский, не желавших бросать "своего друга" на произвол судьбы, суд признал Ерзинкяна и Эрола виновными только "в покушении на мошенничество, не увенчавшееся успехом", приговорив обоих к четырехмесячному тюремному заключению. Гораздо более суровая кара выпала на долю их соучастников, которым, кроме попытки мошенничества, инкриминировали лжесвидетельство и подстрекательство к оному, в результате чего Коскинен приговорили к тюремному заключению сроком на 18 месяцев, Шалина - на 22 месяца, а Райкаса - на три года. Суд также постановил взыскать с осужденных 80 тыс. финских марок в качестве судебных издержек²² .

После поражения на нашумевшем судебном процессе в Париже в январе 1930 г. по аналогичному делу СМ. Литвинова (родного брата наркоминдела СССР), обвинявшегося в подделке векселей берлинского торгпредства и оправданного судом присяжных, Москве следовало расценивать осуждение Ерзинкяна и его сообщников как победу не только юридическую, но и политическую²³ . Однако в появившейся 26 декабря 1930 г. в "Правде" заметке "Дело проходимца Ерзинкьяна, агента финляндских фашистов" выражалось гневное возмущение относительно того, что, "несмотря на наличие неопро-

стр. 84

вержимых улик, на полную доказанность совершенного Ерзинкьяном мошенничества, финляндский суд, обычно не скупящийся на самые свирепые приговоры борцам революционного рабочего движения, обнаружил в отношении явного вора и мошенника исключительную мягкость...". Естественно, что Майский заявил официальный протест в связи с необъективностью суда в отношении Ерзинкяна, а тот, в свою очередь, немедленно обжаловал приговор во второй судебной инстанции - гофгерихте, вплоть до решения которого получил возможность оставаться на свободе.

"Прокопе сообщил мне, - указывал Майский, - что ввиду моего протеста Ерзинкян, впредь до окончания дела, будет сослан в маленький провинциальный город, где за ним будет строго следить полиция. Это обещание, однако, было в дальнейшем выполнено лишь отчасти. Ерзинкян действительно жил в провинции, но, во-первых, из маленького городка он скоро был переведен в крупный центр Таммерфорс, а, во-вторых, ему часто разрешалось приезжать на время в столицу". Хотя 23 марта 1931 г. гофгерихт утвердил во всех частях приговор первой инстанции, экс-торгпред перенес дело в Верховный суд Финляндии, который 23 июля постановил ...удвоить срок заключения двум главным подсудимым - Ерзинкяну и Эрола, вновь арестованным и препровожденным в гельсингфорсскую тюрьму для отбытия наказания. Одновременно суд уменьшил сроки заключения Шалина и Райкаса, соответственно - до 6 и 26 месяцев. В итоге, докладывал полпред Сталину, "мы можем все-таки чувствовать известное удовлетворение, ибо политически Ерзинкян убит и здесь нам в первый раз удалось посадить в тюрьму крупного невозвращенца, наклеив ему на лоб ярлык уголовного мошенника... Есть основания думать, что дело Ерзинкяна явилось хорошей острасткой для тех потенциальных невозвращенцев, которые, к сожалению, еще до сих пор не перевелись в наших заграничных аппаратах".

Но еще 2 февраля 1931 г. "Правда" напечатала большую статью "Свиное рыло невозвращенца", в которой, описывая ход дела экс-торгпреда, подчеркивала, что "оно с необыкновенной яркостью обнаруживает подлинное лицо, или, вернее, "свиное рыло" тех изменников, которые, подобно Беседовскому, Дмитриевскому и другим, перебежали в лагерь классового врага и теперь пытаются представиться "политическими" героями, не смогшими примириться с "режимом Чека". Заявляя, что "попытка Ерзинкяна задрапироваться в тогу "политического мученика" окончательно провалилась", а на его лбу "ярко горит клеймо самого обыкновенного уголовного мошенника", газета пыталась уверить читателей, что все невозвращенцы - такие же проходимцы.

Но, пожалуй, самое поразительное, что, выйдя из тюрьмы, Ерзинкян обратился за помощью ни к кому иному как к... Микояну! На что надеялся экс-торгпред, еще 10 августа 1930 г. исключенный из рядов ВКП(б), "как изменивший делу рабочего класса", и заклейменный на родине "уголовником" и даже "агентом финляндских фашистов"? И, тем не менее, в июле 1932 г. управляющий секретариатом Наркомата снабжения СССР, которым руководил в то время Микоян, направляет, по его поручению, в ЦКК ВКП(б), НКИД и заместителю председателя ОГПУ Г. Г. Ягоде копии двух недатированных, весьма косноязычных (возможно, из-за перевода?), телеграмм Ерзинкяна, посланных им из Данцига. Трудно в это поверить, но "невозвращенец" просился ...в СССР!

"С большими трудностями, - говорилось в первой из телеграмм, - наконец, освободившись от тех дней [так в тексте. - В. Г. ] только сегодня, я обратился к здешним непосредственно нашим разрешить мне приехать после двухлетнего пленения. Я - не преступник, не изменник ни на одну минуту. Будучи в плену в течение двух лет под судебными следствиями, ежедневно нахожусь под смертельной опасностью. Надеюсь доказать нашему суду это все свидетельскими показаниями. Я послал из той страны, через наших, мою книгу в 500 страниц с заглавием "Два года плена в руках противника". Прошу мне разрешить приехать, судиться и скрыть [видимо, открыть. - В. Г. ] все. Я только сегодня физически имею возможность к Вам обратиться.

стр. 85

Сурен". Вторая телеграмма гласила: "Опять прошу разрешения приехать. Ни на одну копейку не совершал грязного дела. Теперь и всегда меня держали здесь силой. Разрешите мне издать листовки [? - В. Г. ]. Я приеду и предстану перед судом. Сурен"²⁴ .

Дождался ли Ерзинкян ответа из Москвы и как сложилась дальнейшая его судьба, к сожалению, неизвестно...

Примечания

1. Российский государственный архив социально-политической истории (РГАСПИ). Материалы справочной группы (далее - МСГ), л. 204, 171, 86. Краткие сведения о С. Е. Ерзинкяне см. также: Вопросы истории, 2000, N 1, с. 59 - 60; РУПАСОВ А. И. Советско-финляндские отношения. Середина 1920-х - начало 1930-х гг. СПб. 2001, с. 310.

2. РГАСПИ, ф. 17, оп. 100, д. 15202/6176, л. 2 - 3; оп. 112, д. 65, л. 107.

3. Там же, оп. 3, д. 672, л. 3; МСГ, л. 70, 183 - 185, 166.

4. Там же, л. 153 - 154, 273.

5. Там же, л. 150, 118 - 119.

6. Там же, л. 134, 173 - 176.

7. РАПОПОРТ А. Советское торгпредство в Берлине. Из воспоминаний беспартийного спеца. Нью-Йорк. 1981, с. 222.

8. РГАСПИ, ф. 17, оп. 74, д. 57, л. 44; МСГ, л. 214 - 216.

9. Там же, ф. 85, оп. 27, д. 191, л. 1.

10. Там же, МСГ, л. 222 - 223, 240.

11. Там же, л. 143 - 146, 256, 243 - 245.

12. Там же, л. 286 - 287, 236 - 239; ф. 17, оп. 36, д. 1536, л. 118.

13. Почему гельсингфорский торгпред отказывается вернуться в СССР. - Сегодня. Рига. 23.VI.1930, N 171.

14. Скандал в полпредстве. (От нашего корреспондента). - Руль. Берлин. 4.VII.1930, N 2918; Скандал в гельсингфорском торгпредстве. Опять неоплаченные векселя. - Последние новости. Париж. 22.VI.1930, N 3378; Дело торгпреда Эрзинкьяна. (От собственного корреспондента). - Возрождение. Париж. 1.VII. 1930, N 1855.

15. РГАСПИ, МСГ, л. 266 - 267.

16. Гельсингфорский торгпред перед судом. - Возрождение. 13.VIII.1930, N 1898; 14.VIII.1930, N 1899.

17. РГАСПИ, МСГ, л. 264 - 265.

18. Эрзинкиан освобожден. - Руль. 22.VIII. 1930, N 1907; Дело Эрзингияна. - Возрождение. 31.VIII.1930, N 1916.

19. РГАСПИ, МСГ, л. 264.

20. Дело торгпреда Эрзинкиана. Заявление 8 невозвращенцев. - Возрождение. 14. IX. 1930, N 1930; Сенсационные разоблачения на процессе Эрзинкиана. Письмо из Финляндии. - Там же. 18.IX.1930, N 1934.

21. РГАСПИ, МСГ, л. 261 - 269, 241.

22. Дело гельсингфорского торгпреда. - Возрождение. 26.XII. 1930, N 2033; Дело Эрзинкьяна. - Последние новости. 26.XII. 1930, N 3565.

23. О деле С. М. Литвинова см.: Вопросы истории, 2000, N 10, с. 98 - 112.

24. РГАСПИ, МСГ, л. 257, 293 - 295.

Постоянный адрес данной публикации: