2. Петербург. Новгород (1898 - 1902 гг.)

Исходя из опыта, приобретенного в Новой Ладоге, намечал я задачи, которые предстояло решать в Петербурге. Но новая обстановка, новые задачи вызывали у меня сомнения, сумею ли справиться, окажусь ли достаточно подготовленным, пригодным для новой работы.

Прежде всего, представлялось мне, необходимо ознакомиться, путем непосредственного обхода и сплошных осмотров, со всеми частями моего санитарного участка, с фабриками, заводами, мастерскими и торговыми предприятиями на его территории, и изучить все доступные печатные и отчетные материалы о населении. Опыт работы в Новоладожском уезде научил меня, что для большей эффективности санитарного надзора необходимо постоянно иметь перед глазами подробную карту всех населенных пунктов с имеющимися в них лечебными, акушерскими и фельдшерскими учреждениями, промышленными предприятиями, почтовыми станциями и пр., а также реками, каналами, пристанями и другими местами скопления рабочих, которые должны учитываться в работе санитарного врача. Не сразу, а постепенно я для личного пользования составил и сам вычертил такую карту уезда. Теперь для ориентировки в своем районе я пытался достать план пригородного участка в губернской или уездной управе. Но плана в таком масштабе, чтобы можно было на него наносить отдельные здания, в земстве не было.

Случайно я увидел такой план в кабинете полицейского пристава, пригласившего меня, как санитарного врача, принять участие в обсуждении вопроса об отведении места для крупных складов старого тряпья, собиравшегося тряпичниками во всем Петербурге. Я попросил дать мне для ознакомления этот план на вечер, до утра, и за ночь успел перечертить план на кальку с нанесением на нее всех улиц, водных протоков, промышленных предприятий и жилых домов. План этот много облегчил мою работу в участке, и я постоянно и настойчиво рекомендую санитарным врачам изготовлять для своей работы план района своей деятельности. Ежедневно и систематически, по многу часов занимаясь поуличным осмотром всего участка, я в короткий срок хорошо узнал его.

Тщательное изучение заявлений и проектов возведения новых домов, а также открытия, расширения и капитального переустройства промышленных предприятий; неоднократные последующие осмотры этих объектов совместно с инженером земской управы, а затем составление заключений с внесенными нами в проекты изменениями; ежеутреннее рассмотрение всех присланных карт-извещений о случаях эпидемических заболеваний, направ-

Продолжение. Начало см. Вопросы истории, 2006, NN 2 - 7.

стр. 78

ление персонала для производства квартирных дезинфекций и госпитализации заболевших (в большинстве случаев я лично навещал все квартиры, производил сам на месте все прививки) - таков был далеко не полный круг моих обязанностей. Все стороны моей работы, а также ее объем, количественные показатели были освещены в моем отчете за 1898 г., изданном губернской управой в сборнике трудов санитарных врачей. Этот отчет даже сейчас представляет своеобразий интерес, так как отражает яркий контраст между нынешним состоянием Кировского района, с его поистине грандиозными площадями, магистралями, домами культуры, школами, жилыми массивами и парками, и прежним убогим, безысходно загрязненным состоянием этого района конца прошлого века, когда он носил название пригородного земского Петергофского участка Петербурга.

Возмутительной, выводившей меня из равновесия стороной деятельности санитарного врача была неизменно повторявшаяся попытка торговцев, промышленников и домовладельцев дать взятку. Эту взятку присылали на квартиру или пытались так или иначе сунуть в руки. Рассматривая всякую такую попытку прежде всего как невыносимое тяжкое оскорбление мне, как общественному работнику, я на это реагировал остро, спускал оскорбителей (в буквальном смысле!) с лестницы, бросал им в лицо подлые четвертные билеты и, наконец, стал подавать в суд жалобы на тяжкие нанесения мне оскорблений, представляя при этом полученные письма с вложениями в качестве вещественных доказательств. Я лично выступал как истец, как пострадавший и как обвинитель и добился, что мировой судья Головушкин приговорил директора Триумфальной мануфактуры к трем месяцам тюрьмы. Присланное мне письмо "со вложением ста рублей" и просьбой, чтобы я "не усмотрел" свалки нечистот, на которой уже была начата постройка домов для рабочих, оказалось веской уликой. Потом, в порядке апелляции с участием дорого стоившего фабриканту присяжного поверенного, заключение было заменено штрафом в 300 рублей.

Но мне судебный процесс дал возможность публично в самых резких словах заклеймить презренную попытку оскорбить общественного земского работника поднесением взятки.

В самом Петербурге среди полицейских и городских санитарных врачей было бытовым явлением "принятие благодарности", то есть взятки, от владельцев различных осматриваемых заведений, и не так легко было отбить охоту перенести эту практику и по отношению к земскому общественному работнику. Должен сказать, что за два года работы в самом захолустном Новоладожском земстве ни одного случая попытки "благодарности" или взятки не было. Был такой генерал-майор медицинской службы, всесильный член Петербургской управы и председатель ее санитарной комиссии Оппенгейм, который счел нужным обратиться ко мне с наставлением, чтобы я не ругал и не прогонял взяточников, а их приношения передавал бы в кассу благотворительного общества помощи бедным. Я выслушал этот конфиденциальный совет "слишком горячему молодому врачу", а когда открылось заседание, попросил слова и публично рассказал о недостойном, унижающем звание врача совете, данном мне председателем.

Вскоре после моего приезда в Петербург ко мне приехала моя сестра Евгения, а вслед за нею и мой ближайший друг по гимназии и университету К. О. Левицкий. Сестра делала настойчивые, но безуспешные попытки поступить на Высшие женские курсы и после неудачи поступила на курсы Лесгафта, а Левицкий с моей помощью искал какой-нибудь работы или службы. Совершенно неожиданно для себя я увидел сближение между моей юной, неопытной сестрой - ей едва исполнилось 18 лет! - отзывчивой, полной самых лучших стремлений к знанию, к самостоятельной общественной работе, и, на мой взгляд, уже достаточно испытавшим в жизни, более чем тридцатилетним и имевшим уже сына, К. О. Левицким. Я был глубоко взволнован, чтобы не сказать - потрясен своим открытием и наблюдениями. Мне казалось, что большая ответственность и вина лежит на мне. Я поговорил с К. О., но увидел, что он, как и

стр. 79

моя глубоко любимая сестра, на дело смотрят совершенно иначе, чем я. Скажу, что во всей последующей жизни, до самой смерти Константина Осиповича в 1919 г., это была ничем не омраченная взаимная привязанность, скрепленная истинной дружбой, уважением, любовью и товариществом семейная пара.

Осенью вернулась из своей летней временной службы Любовь Карповна, и мы оформили наши отношения. Это было в октябре 1898 года. Из Химического переулка мы переехали на Нарвский проспект, в квартиру из одной комнаты и кухни. Мне было 29 лет, ей - 28. Я был чрезмерно поглощен в это время изучением своего участка, уходил с утра на осмотры, заходил на час-другой в санитарную комнату, где обычно ждал меня мой помощник - фельдшер, и затем вновь отправлялся в какие-нибудь отдаленные пункты. Несколько случаев дифтерита в Средней Рогатке побудили меня произвести опыт предохранительного введения противодифтерийной сыворотки всем детям в соседних домах. Сыворотка тогда стоила довольно дорого. Пришлось просить разрешения на расход в управе. Затем надо было проследить, в какой мере можно было считать результаты этой пассивной иммунизации против дифтерии успешными. Не было ли каких-либо просмотренных случаев заболеваний.

Только вечером возвращался я домой в нашу новую квартиру. Любовь Карповна придала ей уют, что при наших более чем ограниченных средствах было делом далеко не легким. Дешевые стулья, купленные на Александровском рынке, продолжают и теперь, через семьдесят лет, служить мне. Чтобы не поступать на службу и не бросать хозяйства, Любовь Карповна стремилась обеспечить себе возможность работать дома. Она систематически делала переводы для медицинских журналов: по детским болезням, по зубоврачебному делу. Перед сдачей в печать переводы проходили мою редакцию. Помню, редактор "Научного обозрения" Филиппов предложил мне взять на себя перевод двух, в то время только что вышедших, немецких книг для издания их в виде приложения к его журналу. Это были "Введение в философию" Эйслера и "История развития мелкой промышленности в немецких странах". Перевод сделала Любовь Карповна. Под ее именем он и был напечатан, мне принадлежал только редакционный просмотр. Работа над переводами была ценна, разумеется, и с точки зрения самообразования.

Много забот в нашу жизнь в эти первые месяцы внес следующий случай. Однажды я осматривал общежитие для временных рабочих. Большинство из них отсутствовало, были на работе. В прохладном помещении бросилась в глаза исключительная запущенность, грязь. На нарах внизу сидел мальчик лет шести и девочка двух-трех лет. Сопровождавший меня дворник объяснил, что ночевавшая в общежитии мать этих детей накануне умерла, по-видимому, "от чахотки". Дети остались беспризорными, никаких родственников у них нет. Никто о них не заботится, и он не знает, что с ними делать. Я переговорил с детским приютом, находившимся неподалеку. Там мест не было и принять детей решительно отказались. Мне ничего не оставалось делать, как привести их к себе домой.

Немалого труда стоило моей Любови Карповне отмыть детей, кое-как устроить их на ночлег. На следующий день пришлось обеспечить детям какую ни на есть одежду. Усиленные хлопоты, поездки в благотворительные учреждения... Любовь Карповна побывала в Комитете для беспризорных и покинутых детей, была на приеме у сенатора Герарда - все безуспешно! Лишь недели через две мне удалось поместить девочку в детский приют, а мальчик Ваня прожил у нас всю зиму, и лишь весною его взял к себе на воспитание один из санитарных попечителей - Хивловский.

Уход за Ваней был сложен, мальчик не был здоровым, надо было позаботиться о его лечении. Ребенок был "золотушным", с разными сыпями на худеньком тельце, страдал ночным недержанием мочи. Хлопоты по уходу за ним и заботы о его дальнейшей судьбе - все это легло на плечи Любови Карповны, но я ни разу не видел и не слышал от нее признаков недовольства. Напротив, бодро и с полной верой в то, что все устроится к лучшему, она после каждой неудачи намечала и предпринимала новые шаги.

стр. 80

Ни Иван Андреевич и никто из моих друзей и знакомых не знали о моей женитьбе. Как-то вечером зашли ко мне на новоселье братья Аркадий и Михаил Николаевичи Рубель¹. Их изумлению не было предела, когда я представил их моей жене. С тех пор и до самой смерти Аркадия Николаевича Рубеля (фтизиатра) он оставался в числе неизменных друзей Любови Карповны.

Главным образом для практики во французском языке мы в ту зиму довольно систематически посещали по настоянию Любови Карповны Михайловский ² театр, на сцене которого играли в то время видные французские актеры. К нам обычно присоединялись Аркадий Николаевич Рубель и близкая подруга Любови Карповны Варвара Николаевна Болдырева, брат которой, Василий Николаевич ³, был в то время начинающим физиологом у И. П. Павлова. В поздние часы после возвращения из театра, где мы смотрели не одни только классические пьесы Мольера и Расина, но и такие легкие вещи, как "Les maris de Leontine", за чашкой чая в нашей уютной квартире на далеком Нарвском или Рижском проспекте долго раздавался неудержимый смех и остроумные французские каламбуры Любови Карповны и наших друзей.

В эту зиму я стал сотрудничать в начавшем выходить в то время журнале "Начало" ⁴, а также был приглашен Михаилом Семеновичем Уваровым взять на себя ведение постоянных отделов в "Вестнике общественной гигиены" и в "Общественной медицинской хронике". В то же время по поручению И. А. Дмитриева я должен был готовить к предстоящему VIII губернскому съезду врачей доклад о постановке изучения влияния фабрик и заводов не только на здоровье работающих на них рабочих, но и на здоровье окружающего населения. На основании непосредственного, изо дня в день, знакомства, наблюдения и изучения условий жизни всего населения в районе Путиловского завода, в кварталах и улицах, прилегающих к крупному химическому предприятию или таким типичным фабрикам, как Екатерингофская и Триумфальная мануфактуры, у меня сложился взгляд, что для выяснения вопроса о влиянии фабрик и заводов на здоровье населения недостаточно изучения только условий труда, особенностей производства и его вредности на самих этих фабриках и заводах. Необходимо всестороннее изучение воздействия промышленных предприятий на весь уклад жизни в прилегающей к ним населенной местности, учет притока жителей из сельских районов, скученности в квартирах и домах, жилищной эксплуатации населения, бытового и культурного обихода, возникающего и формирующегося в фабрично-заводских районах. Именно в таком направлении и был составлен мой доклад: как обоснование "нового подхода и новой программы работы санитарных врачей" в этой области. Я побывал у Дементьева, автора книги "Фабрика, что она дает населению и что она у него берет" ⁵, чтобы услышать его мнение по поводу составленной мной программы, несколько отличающейся от постановки вопроса московским исследователем Ф. Ф. Эрисманом. Дементьев особенно оттенял практическую необходимость такой новой программы ввиду ревнивого оберегания высшей администрацией - ведомством торговли и промышленности - фабрик и заводов от общественных, и прежде всего от земских органов.

Несмотря на то, что Дементьев с большим вниманием отнесся к моим идеям и очень интересовался дальнейшей судьбой доклада, у меня все-таки осталось чувство полного разочарования в нем: он совершенно не соответствовал моему представлению о санитарном враче первого призыва, ближайшем сотруднике Ф. Ф. Эрисмана. Его домашняя обстановка менее всего напоминала условия быта и домашнего обихода земского врача, а скорее говорила об устремлениях к быту сановного чиновника.

Большое место в моей памяти о работе в Петербурге в 1900 г. занимают воспоминания об участии в подготовке и проведении городской переписи населения в Петергофском участке. Петербургская городская дума утвердила руководителем всей организации переписи профессора А. А. Кауфмана ⁶. По его приглашению я принял на себя заведование переписью в моем санитарном районе. В течение двух-трех месяцев велись подбор и подготовка пере-

стр. 81

писчиков из числа студентов Университета, Военно-медицинской академии и Женского медицинского института. Они изучали отведенные им участки, обходили каждую квартиру, каждый огород или склад, где были жилые помещения, составляли предварительные списки, проводили разъяснительные беседы, затем ежедневно собирались группами у меня для подробного выяснения встретившихся вопросов по толкованию предложенных переписных формуляров и инструкций. У заведующих переписными пунктами возник план в связи с переписью выяснить ряд вопросов социально-экономического порядка, не включенных в официально утвержденную программу, а именно: о размерах ежемесячного заработка рабочих, о действительной (а не по паспорту) связи их с деревней и сельскохозяйственными работами, сколько за год отправляют в деревню денег, когда были в последний раз в деревне, имеют ли там семью, имеют ли здесь, в городе, независимо от этого, фактическую семью и детей, а также некоторые другие вопросы, важные для освещения процесса формирования промышленного пролетариата и фактического быта рабочего класса. Счетчики при приеме официальных переписных листков должны были заполнить лично отдельный листок, на котором стояла лишь порядковая нумерация одиннадцати выработанных нами вопросов. Разумеется, состав счетчиков был подобран из передового, революционно настроенного студенчества, хорошо знакомого с незадолго вышедшей до этого книгой Плеханова и с его полемикой с Воронцовым ("В. В.") ⁷. Они охотно затрачивали труд на заполнение дополнительных карточек, содержавших ответы на выработанные нами вопросы. При подведении итогов переписи выяснилось, что посылка денег в деревню снижала жизненный уровень рабочего. Это было не исключение, а общее правило. Таким образом, в официальных личных переписных листках ответы отражали не фактическую степень разрыва с деревней и перехода в состав класса промышленных рабочих, а искаженное, отстающее от жизненной практики субъективное сознание выходца из села.

"Ваше главное занятие" - гласил вопрос переписного листка. И обычный массовый ответ на этот вопрос был - "хлебопашество". А из наших дополнительных вопросов выяснялось, что он - рабочий Путиловского завода, уже не первый год, имеет 40 рублей ежемесячной зарплаты, что он уже 5, а то и 10, и даже 15 лет как покинул деревню, на сельских работах не бывал, но держит там "надел"; у него там живет семья, которой он посылает в год 100 - 200, а то и больше рублей, а здесь живет временно "один", хотя при этом не отрицает, что двое-трое детей фактической сожительницы - это его дети.

Подготовка к переписи, потом сбор и обработка дополнительных материалов составляли основное содержание моей жизни в течение трех-четырех месяцев. С утра и до поздней ночи в нашей квартире на Рижском проспекте (на углу с нынешним проспектом Ф. П. Гааза) непрерывно бывали целыми группами счетчики-переписчики. Любовь Карповна терпеливо переносила эту утомительную сутолоку. Ласково принимала увлеченную, захваченную интересом к переписи молодежь, давала справки, разъяснения, выслушивала их рассказы и наблюдения, иногда до глубины души волновавшие самих рассказчиков, поила их чаем. Помню, какую трагедию переживала одна студентка, переписчица домов по Лейхтенбергской улице, когда ряд этих домов оказался заселенным девушками, жившими здесь в публичных домах. Нужно было писать ответ в графе о занятиях, и счетчица выслушивала раздиравшие душу рассказы о том, "как дошли до жизни такой", и заполняла целые тетради записями об их судьбах, быте и унижении.

В результате переписи был собран большой материал глубокого социально-экономического и социально-гигиенического значения. Но, к сожалению, ни мне, ни другим заинтересованным в этих результатах участникам программ не удалось в дальнейшем обработать весь этот материал. Вскоре начались в Петербурге события весны 1901 года, а затем я и многие мои соратники подверглись административной высылке из столицы.

Еще одним видом моей общественной работы было участие в организованной при Вольно-экономическом обществе ⁸ комиссии "Помощи в чтении

стр. 82

больным и бедным". Организация и довольно быстрое развитие деятельности этой комиссии были результатом все более широких поисков таких форм просветительной общественно-политической деятельности, которые ускользали бы от бдительного ока петербургской охранки, круто расправлявшейся со всякой попыткой просветительной работы среди населения, и в особенности среди рабочих. Комиссия собирала через своих членов и путем рассылки писем издательствам и авторам книжные пожертвования, принимала также и денежные средства, прочитанные газеты и журналы. Под руководством более деятельных членов комиссии, в числе которых был и я, добровольцы из среды учащихся составляли библиотечки для рассылки в участковые земские лечебницы для чтения больным, посылали в деревни газеты, из отдельных журнальных статей составляли сборники по наиболее острым вопросам рабочего движения и направляли их по запросам отдельным лицам и кружкам рабочих. Это была кропотливая, требовавшая большой затраты времени работа. Но число добровольных молодых сотрудников в этом движении все возрастало.

Библиотечками по разным вопросам общественной жизни, экономики, социальной гигиены и санитарного дела, рабочего движения снабжались очень многие уезжавшие на летнюю работу, на временную службу в земстве студенты и студентки. Вся эта работа протекала как одно из направлений деятельности комитета, председателем которого был Петр Францевич Лесгафт. Заседания этого комитета происходили у него в институте, но склад поступавших книг был в Вольно-экономическом обществе, на нынешней 4-й Красноармейской улице. Как ни мало вяжется это с образом очень требовательного не только к другим, но и к себе рационалиста и борца за последовательность Петра Францевича, но, к моему изумлению, состоявший у него на службе рассыльный, который у нас бывал, величал Лесгафта без всяких возражений с его стороны - "ваше превосходительство", так как Лесгафт состоял в чине действительного статского советника. Тогда я как-то выразил изумление по этому поводу и заметил, что не следовало бы проявлять чинопочитание в нашей среде, но получил ответ, что это делается согласно воле Петра Францевича. Бывают же странные и труднопонимаемые вещи!

В 1900 - 1901 гг. мне часто приходилось бывать на собраниях сотрудников некоторых журналов у А. М. Калмыковой ⁹ в ее квартире на Литейном проспекте рядом с пользовавшимся тогда большой известностью книжным складом. На этих собраниях находили живой отклик и обсуждение все события общественной жизни. Здесь встречались довольно далекие друг от друга по своим социальным воззрениям представители оппозиционных кругов от Ф. И. Родичева ¹⁰, Дмитрия Ивановича Шаховского " и В. В. Хижнякова ¹² до С. Н. Прокоповича ¹³ и гораздо более радикальных представителей тогдашней литературы. Всех объединяло нараставшее понимание общественного подъема, недовольство атмосферой политического застоя, поиск путей для организации широкого движения новых передовых сил.

Весной 1899 г., в холодный дождливый день, мне пришлось осматривать вместе с инженером уездной земской управы места, которые предполагалось отвести для строительства каких-то мастерских у деревни Автово и в районе побережья в направлении к Путиловскому заводу. Дул пронизывающий порывистый ветер с взморья. Несколько часов ходили мы по открытым со взморья местам. Одетый уже по-весеннему, я сильно промерз. В результате заболел пневмонией, осложнившейся плевритом. Только через месяц стал я вставать, но оставалась большая слабость, сильный кашель и пот. Аркадий Николаевич Рубель напугал Любовь Карповну, что у меня начинается легочный туберкулезный процесс. Лично у меня настроение было бодрое, я был убежден, что скоро поправлюсь. Меня, как больного, стал навещать по приглашению Любови Карповны А. И. Яроцкий, которого, как хорошего клинициста, рекомендовал И. А. Дмитриев.

С этого началось наше знакомство с А. И. Яроцким, продолжавшееся много лет. По настоянию А. Н. Рубеля и Яроцкого я должен был уехать в Крым. Но я убедил Любовь Карповну вместо этого уехать со мною на хутор

стр. 83

к моим родителям - в Попенки Черниговской губернии. Много радости доставил наш приезд родным, но немало и слез было пролито моей матерью, когда она узнала от Любови Карповны о том, что скрывали от меня, но что без колебаний утверждали и Рубель, и Яроцкий, а именно, что дело идет у меня о туберкулезном процессе. Мать заставляла меня пить стаканами свежие сливки. Вопреки всяким запрещениям я занялся работами в саду. Для устранения тени от разросшейся молодой сосновой рощи, закрывавшей с юга наши яблони и другие фруктовые посадки, я принялся за выкорчевывание сосен. Вскоре я настолько увлекся этой трудной работой, что по три-четыре раза в день приходилось сушить промокшую от пота одежду и менять белье. Через месяц я совершенно забыл о своей болезни, а затем прекратился и кашель.

В августе мы вернулись в Петербург, я чувствовал себя вполне окрепшим и здоровым, чтобы нести всю нагрузку сутолочной петербургской жизни. Каждый день по многу часов проводил в своем санитарном участке на осмотрах, до поздней ночи писал заключения на всякие проекты строительства и прочитывал большие связки земской санитарной информации для составления общественно-санитарной хроники в "Вестнике общественной гигиены". Эта работа была мне передана М. С. Уваровым, ставшим фактическим редактором "Вестника". Кроме того, я продолжал вести отдел иностранного санитарного законодательства.

Сильную тревогу вызывали у меня предстоявшие, как мы думали, в сентябре роды нашего первого ребенка. Всю зиму еще в первый период беременности Любовь Карповна сильно страдала от мучительной неукротимой рвоты. Несмотря на все рекомендованные специалистами меры и средства, это страдание, принимавшее угрожающий характер, продолжалось до самого лета. На хуторе, к счастью, оно прекратилось. Когда я возвратился на работу, мы с Любовью Карповной предпринимали прогулки для поддержания ее бодрости и здоровья. После одной из таких прогулок (мы были в Летнем саду и вернулись на финском "легковом" пароходике по Фонтанке домой) у Любови Карповны начались родовые схватки. Возобновилась неукротимая рвота. Утром я в тревоге обратился к доктору Фраткину, жившему неподалеку, просил его помощи. Он захватил с собой целый чемодан, бывший у него, по-видимому, всегда наготове. После тщательного обследования он нашел, что нужно еще запастись терпением. Однако непрерывность изнуряющей рвоты заставила его признать положение угрожающим. Он немедленно превратил меня в ассистента, хотя я беспокоился почти до беспамятства; со спокойной твердостью приказывал мне давать хлороформ, подавать ему инструменты, молчать и держать себя в руках. С тем же искусством, которое поразило меня два года назад в Новой Ладоге, он произвел операцию наложения щипцов. Всю дальнейшую работу повивальной бабки выполнил затем в течение положенного срока я. До конца жизни я храню в своем сердце самую глубокую признательность доктору Фраткину, этому суровому на вид человеку, умевшему своим благодетельным искусством, не словами, а делом облегчить страдания, выручить из смертельной беды попавших под ее удары людей.

Родилась с полным весом моя первая дочь, составившая в течение многих последующих лет основной предмет наших забот, тревог, планов и дум. У меня всегда вызывали глубокое внутреннее преклонение и почитание проявления высокого понимания материнского долга у Любови Карповны. С исключительной систематичностью изучала она всю литературу по уходу и воспитанию детей. Невзирая на все свои недомогания, кормила грудью и наблюдала за дальнейшим развитием ребенка. Чтобы позднее учить языкам и дать хороший выговор, всю зиму она брала уроки разговорного языка у француженки; настолько серьезно и всесторонне знакомилась с литературой по воспитанию и уходу за детьми и критически ее перерабатывала, что смогла позднее нести по этим вопросам профессиональную журнальную работу.

Много времени отдавал и я взращиванию нашего первенца. Это ведь особый, труднопередаваемый мир переживаний отцовства и возникновения

стр. 84

на наших глазах нового человеческого сознания. Через год, зимою 1900- 1901 гг., помню, я при малейшей возможности подолгу гулял с ребенком там, где воздух был почище, у взморья. С санками я уходил довольно далеко от устья Невы, от Лоцманского острова.

Тут однажды случилось совершенно непредвиденное происшествие. Был чудесный февральский или мартовский день. Лед на Неве был только слегка покрыт снегом. Можно было уезжать с санками в любую сторону. Увлеченный радостными восклицаниями своей полуторагодовалой дочери при быстром беге санок, я не заметил, что по нашему адресу со стороны, противоположной Васильевскому острову, раздавались предупреждающие окрики и команды, и только когда раздался выстрел, понял, что часовой, стоявший подле спущенного осенью на Неву со стапелей Балтийского завода корабля, в беспокойстве предупреждал меня о том, что я прошел какую-то условную границу охраны. По его требованию я должен был стоять неподвижно, пока он вызвал какого-то военного, подошедшего к нам с оружием в руках. Он тщательно осмотрел санки, седока в них и меня и проводил нас до линии стоявших на льду вех. Вся эта процедура удлинила нашу воскресную прогулку на целый час и причинила некоторую тревогу матери, нарушив положенные сроки питания дочки.

Из всех исключительных, представляющихся теперь просто невероятными, проявлений неблагоустройства и антисанитарного состояния за Нарвскими воротами меня больше всего поражало положение дела с водоснабжением. Во всех дворах, густо застроенных двухэтажными деревянными домами с "угловыми" квартирантами-рабочими, вода для питья и хозяйственных потребностей забиралась ведрами из бака, вкопанного в заболоченную почву двора. В этот бак вода подавалась под очень слабым давлением по деревянным сверленым трубам из реки Екатерингофки после принятия ею огромного количества фекально-хозяйственных вод из Обводного канала, реки Ольховки и других сточных протоков так называемой Болдыревской водокачки. Эта вода была настолько грязна, что каждый день, когда жильцы разбирали из бака всю воду, на дне его оставался 10 - 15-сантиметровый слой зловонной жижи, которую лопатами выбрасывали во двор. И такою "болдыревской" водой снабжалось столичное население участка за Нарвской заставой.

Как-то, идя на заседание санитарно-технической секции Общества охраны народного здоровья, чтобы сделать доклад о состоянии благоустройства в моем пригороде Петербурга, я взял с собой большой сосуд воды из такого пресловутого бака. При демонстрации этой воды все специалисты были убеждены, что им предъявлена канализационная сточная жидкость, и с трудом могли поверить, что такой водой пользуются люди для хозяйственно-питьевых целей.

Круг посещавших нас знакомых значительно расширился в связи с моей работой на переписи населения 1900 года и благодаря встречам в редакции журнала "Жизнь" ¹⁴. Само собой как-то сложилось, что для сбережения времени мы бывали дома по вечерам только в среду. Среды стали привычным днем встреч у нас людей довольно разнообразных кругов. Заходила молодежь из бывших сокурсниц Любови Карповны. Из числа наиболее заинтересовавшихся изучением населения участников переписи постоянно бывали Колтановские, статистик Караваев ¹⁵, В. В. Хижняков, П. П. Маслов ¹⁶, В. Я. Богучарский ¹⁷, В. И. Шарый, О. Бражникова и др.

"Среды" проходили в оживленных разговорах о новых литературных явлениях и течениях, о планах и предположениях отдельных участников, об их специальных работах. Помню, как делился своими впечатлениями от поездки в Берлин доктор Вербов, акушер. В Берлине он побывал на рабочих собраниях, на которых слушал А. Бебеля, в профсоюзах и испытал, казалось, разочарование: участники этих собраний были самыми обыкновенными рабочими, не отличавшимися по своему культурному уровню от хорошо знакомых ему петербургских рабочих. Именно это и вызывало у рассказчика бодрость: значит, и мы можем быть уверены в успехе политического движения среди рабочих.

Кто-то из постоянных участников наших сред предложил для внесения некоторой системы в пестрые разговоры и беседы подавать каждому записку,

стр. 85

какой вопрос сделать предметом обмена мнениями в данный вечер, а затем общим голосованием выбрать один из предложенных вопросов и обязать каждого высказать по нему свое мнение, опираясь не на предварительное штудирование материалов, литературы и чужих взглядов, а исходя из запаса своих представлений и мыслей. Одно из начинаний, высказанных мною в качестве предложения, к общему изумлению вылилось в ближайшее воскресение в довольно широкое проявление общественной активности.

Шла обычная весенняя выставка художников-передвижников. На ней, между прочим, привлекал к себе внимание репинский портрет Л. Н. Толстого во весь рост. Портрет стоял в нижнем зале. Как раз накануне нашей очередной среды было опубликовано совершенно бессмысленное постановление Синода об отлучении Толстого от церкви. Высказано было предложение найти способ общественного реагирования на эту реакционную затею, предпринятую с целью подорвать моральный ореол писателя.

Я предложил явиться всем присутствующим ровно в два часа в ближайшее воскресенье на выставку и увенчать цветами портрет Толстого, с тем чтобы публика могла выразить свое сочувствие соответственной овацией. Но для того, чтобы полиция не смогла принять предупредительные меры и не удалила портрет с выставки, мы должны были не разглашать свой замысел. В то же время каждый из присутствующих на среде должен был подготовить 5 - 10 человек, с обязательством для них пригласить с собой еще по 3 - 5 человек. С принесенными в незаметных пакетах цветами мы пришли в воскресенье на выставку.

Было много совершенно незнакомой публики. Были и случайные, даже "высокопоставленные" посетители. К полудню в залах выставки стало необычайно людно, даже тесно. Когда стрелка подошла к двум часам, наши знакомые дамы приблизились к портрету Толстого и убрали его цветами, у рамы пристроили букет и венок из роз. Совершенно неожиданно цветы (букеты гиацинтов, роз, нарциссов, сирени - всего, что удалось закупить в цветочных магазинах на Литейном и Невском проспектах) густым дождем посыпались с верхней галереи выставки. Зал и хоры гремели от аплодисментов. Все это вылилось в шумную большую манифестацию, смысл которой был всем понятен. Многие спешили пойти за цветами, чтобы поддержать нас. Об этом на следующий день писала даже газета "Новое время" - чиновничий шовинистический орган - "чего изволите".

Летним отпуском 1901 г. я воспользовался, чтобы побывать в Крыму. Поездка в конце июня была облегчена для меня, никогда не бывавшего в курортных местах, тем, что помощь в устройстве на 1 - 1,5 месяца в Алупке оказала Е. А. Колтоновская, обычно проводившая там летние месяцы. Первый раз в жизни я видел горы, хотя это и были только горы Южного берега - Ай-Петри, Яйла, Медведь у Гурзуфа и скалистый берег у Симеиза. Я много ходил пешком, взбирался один на Ай-Петри из Симеиза, из Алупки; поднимался на Яйлу из Ялты; всюду ходил без проводников. Особенное восхищение вызвали у меня буковый лес и третичные сосны у Исара.

В Ялте я побывал у П. П. Розанова ¹⁸, в то время ялтинского санитарного врача. Несомненно, он был одним из наиболее передовых и всесторонне образованных наших первых общественных санитарных врачей-пироговцев. С ним я был лично знаком по работе на совещании санитарных врачей при правлении Пироговского общества весною того же 1901 г. в Москве. Ему принадлежала заслуга организации в Ялте санитарного городского дела: он поставил вопрос о правильной очистке города, строительстве в нем канализации и водопровода, о врачебном обслуживании населения.

Он познакомил меня со всеми сторонами своей деятельности. Между прочим, я помню, он настойчиво звал меня навестить А. П. Чехова, жившего тогда на своей даче по пути к Исару и водопаду Учан-Су. Когда мы собрались это сделать и зашли в окруженный садиком небольшой дом Антона Павловича, оказалось, что тот накануне спешно выехал в Москву, не успев предупредить П. П. Розанова, как своего врача.

стр. 86

Дорога в Ялту лежала из Петербурга по железной дороге через Севастополь, а оттуда до Ялты на небольшом пароходе, державшемся недалеко от берега. Все богатые виды Южного берега Крыма, обрамленные причудливыми горами, впервые раскрывались перед моим взором. Между прочим, воспользовавшись временем до отхода парохода в Севастополе, я успел съездить и подробно осмотреть раскопки в Херсонесе, с изумлением останавливаясь перед вскрытыми керамиковыми трубами и канализационными колодцами.

Довольно рискованный случай, по тогдашним временам, произошел со мной при одной из моих прогулок из Алупки на Яйлу. Поднявшись через "Хаос", в котором с такою наглядностью можно было видеть каменные громады, скатившиеся при обвале верхних кряжей гор, до гребня Яйлы, где-то в районе Аи-Петри я, не придерживаясь никаких тропинок, спускался через камни ущелья и стремнины, держась за кусты, надеясь где-то пересечь верхнее шоссе и уже по нему дойти до Алупки. Но кусты и заросли становились все гуще и непроходимее; где-то ниже, как-будто уже недалеко, слышны были звонки, мне казалось проезжавших по верхнему шоссе почтовых экипажей, и я, преодолевая все трудности, спускался в их направлении. Но в самой густой чаще, спустившись с крутизны, натолкнулся на густое проволочное заграждение, тянувшееся в обе стороны. Подняться вверх, назад, сил у меня не было. Выломав несколько веток и собрав камни, я, насколько мог, приподнял нижнюю колючую проволоку и лежа прополз в конце концов под нею, надеясь, что попаду на верхнее шоссе. Я был в полном изумлении, когда увидел перед собою на поросших густой травой склонах, среди разбросанных, отдельно стоящих дубов, стадо тучных коров с колокольцами на шее. Звон этих колокольцев был принят мною за колокольчики почтовых тарантасов. Ко мне быстро приблизился лесник в специальной форме, крайне удивленный моим появлением здесь. Он объяснил, что я попал на [царскую] Ливадийскую ферму, вход на которую безусловно запрещен. К моему счастью, сторожевые собаки не услыхали, как пробирался я через проволочные заграждения, а то бы мне пришлось совсем плохо. Как нарушителя запрета страж этот доставил меня в охранный пункт, где я был должен подробно изложить весь маршрут моей весьма необдуманной, по их мнению, и рискованной прогулки, проверили все мои документы и после некоторой задержки провели меня к выходу и отпустили с миром, посоветовав больше по незнакомым местам без проводников не ходить.

По возвращении из Крыма я возобновил выполнение своих запущенных за время отсутствия обязанностей санитарного врача. Накопилось несколько требовавших специальных осмотров дел по открытию шерстомойной фабрики, тряпичных складов и других предприятий. Нужно было также спешно готовить для очередного номера "Вестника общественной гигиены" статьи по санитарному обозрению и иностранному санитарному законодательству.

Неожиданно ночью у меня был произведен жандармский обыск и мне было объявлено постановление Департамента полиции (Зволянского) о немедленной высылке из Петербурга в Новгород. В квартире был оставлен околоточный, который должен был сопровождать меня до вокзала.

Это было тяжелое испытание, обрушившееся на мою семью. Со спокойной выдержкой приняла на себя всю тяжесть создавшегося положения незабвенная спутница моей жизни (с 1898 по 1948 г.) Любовь Карповна. Она в то время ожидала рождения нашей второй дочери, а на руках у нее была двухлетняя - первая дочь. Так как приставленный ко мне околоточный не позволил мне выйти из квартиры, то Любовь Карповна побывала в земской управе, передала все бывшие у меня деловые бумаги, повидалась с Иваном Андреевичем, который обещал дать мне письмо к председателю Новгородской губернской земской управы, успела в редакции "Вестника общественной гигиены" взять для меня новые издания для составления очередного санитарного обзора. На мое ходатайство об отсрочке высылки на несколько дней Департамент полиции ответил отказом. И вечером того же дня я на велосипеде, в сопровождении на извозчике Любови Карповны и восседавшего с

стр. 87

нею околоточного, отправился на тогдашний Николаевский вокзал и налегке (сдав в багаж велосипед) отбыл в Новгород. Тяжко было оставлять Любовь Карповну одну с ребенком и с огромным количеством поручений по невыполненным делам. Только ее энергия и бодрая, ровная настойчивость помогли ей успешно справиться с ликвидацией квартиры и со сбором средств, чтобы через короткий срок приехать ко мне в Новгород.

Новгород 1901 - 1902 годов. Томительны были первые дни пребывания моего в Новгороде. Я остановился в единственной в городе гостинице на центральной площади у самого Кремля. Это скорее был шумный трактир или постоялый двор, а не гостиница. В отведенной мне комнате ни днем, ни вечером, до поздней ночи нельзя было заниматься из-за непрестанно доносившегося разгульного пения и гармоники. Я уезжал на велосипеде на целый день на берег Ильменского озера. Гуляя в густом сосновом бору, случайно увидел однажды одинокий деревянный скит без дверей, с небольшим лишь оконцем, в которое передавали для богоугодного отшельника свои приношения приходившие по протоптанной в чаще тропинке богомолки.

Меня угнетала тревога о положении оставшейся в Петербурге Любови Карповны. Вскоре я получил от нее полное бодрых советов письмо. От Ивана Андреевича получена была ею для меня рекомендательная записка к председателю Новгородской губернской земской управы Н. Н. Сомову. Я немедленно отправился в губернскую управу. Н. Н. Сомов предложил мне начать работать в Колмовской больнице для душевнобольных, где имелось место ординатора.

Первые дни я знакомился с больницей, старался освоить и выполнить все обязанности дежурного врача, изучить истории болезни в наблюдательном отделении, заполнить очень подробные формуляры для вновь помещаемых в больницу душевнобольных, которых привозили из Новгорода или из уездов. Все свободные часы я заполнял изучением руководств и трудов по психиатрии, которые можно было найти в больничной библиотеке. Прошло немного дней, и я с головой ушел в изучение больных наблюдательного отделения.

Кроме директора Крумбиллера в Колмовской больнице, рассчитанной на 300 - 400 больных, был еще только один врач - Фонфрикен, ведавший мужским отделением. Насколько было возможно, я старался расспрашивать его о больных и их болезнях, стараясь учиться у него как у опытного врача-психиатра. Но оба психиатра - и Крумбиллер в женском отделении и Фонфрикен в мужском - были чрезвычайно перегружены работой, и им не оставалось времени вести со мною длинные разговоры, к тому же, сколько я теперь вспоминаю и понимаю, я был очень критически настроенным, строптивым и несговорчивым учеником.

Вскоре мне предложили полностью взять на себя работу по ведению всего дела в отделении "для слабых и неопрятных больных". Отделение это помещалось в особом деревянном двухэтажном здании с асфальтированными полами. В нем было безотрадно мрачно и грязно. Во всех палатах стоял неприятный запах от большой скученности и нечистот. Было 85 больных - мужчин, неспособных уже к работе, страдавших поносами, умиравших от дизентерии и туберкулеза. Переводили в отделение таких больных, которые признаны были "психиатрами" совершенно безнадежными и, по мнению врачей, их жизнь была лишь бременем и для них, и для государства, и для земской кассы, для которой их содержание было лишь безрезультатной тратой скудных земских средств без всякой надежды на возвращение больных к их прежней деятельности. Поэтому и паек их был уменьшен до 14 копеек в день вместо 26 копеек в других отделениях. Больных держали на голодном пайке и, в полном соответствии с этим, они ускоренно гибли. Еженедельно в отделении умирало 4 - 6 "слабых и неопрятных" больных.

Целые дни, да правду сказать, и ночи я оставался на отделении, исследуя и изучая больных. Здесь были тяжелые эпилептики, были прогрессивные паралитики, были ослабевшие хроники после паранойи, был меланхолик с безусловным отказом от приема пищи и питья. Его насильно кормили через

стр. 88

желудочный зонд. Был тяжелый кататоник, которого на руках поднимали и сажали на стульчак, открывали и закрывали ему рот. Десятка полтора больных мочились и испражнялись под себя, а один паралитик тащил себе в рот свои собственные испражнения.

Из хорошо изученных уже мною отчетов некоторых больниц и клиник я знал, что при правильном уходе можно избежать всех этих явлений, можно устранить весь этот смрад и придать отделению вполне пристойный клинический вид. Чтобы обеспечить надлежащее проветривание, я следил, чтобы весь день и ночь были открыты фрамуги. А чтобы больные не мерзли, побывал в губернской управе и убедил лично ее председателя, внимательного Н. Н. Сомова отпустить из вещевого земского склада несколько десятков меховых тулупов. Заодно уж я подробно ознакомил передового просвещенного земца Н. Н. Сомова с причинами катастрофического вымирания больных от голодания - вследствие недокармливания. Неслыханно высокая больничная летальность в отделении Колмовской больницы (13 - 14%) - это ведь фактически было результатом попустительства, граничащего с преднамеренным ускорением вымирания больных от недокармливания. Губернская управа разрешила мне сравнять расход на питание больных до уровня других отделений, то есть увеличить рацион вдвое.

Первоначально средний персонал (фельдшера, надзиратели, уборщик) составил мне глухую оппозицию. Виданное ли дело, неопрятному больному, прогрессивному паралитику Садкову, с неукротимыми и разрушительными наклонностями (за ночь он зубами и руками раздирал свою сорочку, простыню и наволочку на узкие полоски), почему он и лежал на голых досках без сорочки, я надевал новую, чистую сорочку, давал ему новый матрац, и новую простыню, и крепкое одеяло. "Ведь все равно все это он за одну ночь испортит". Но я сам часами просиживал у его постели, аккуратно, через каждые три часа, сажал его на ночной горшок, пока не наступало испражнение или мочеиспускание. Проделывал это и с другими неопрятными больными. Через немного дней у всех этих неопрятных больных установился прочный рефлекс: вслед за посадкой на стул с подставленным ведром незамедлительно следовал желаемый результат. Меньше стало работы с уборкой постелей; чище стал воздух в палатах, опрятнее больные.

Мало-помалу, по мере изучения мною каждого больного, я старался использовать сохранившиеся у них способности к простейшим работам. Одни больные принимали участие в уборке палат, другие привлекались к подноске дров, к мойке посуды и т.д. Организованность во всем создавала упорядоченность, регулярность, порядок в жизни отделения. Это в конце концов облегчило труд ухаживающего персонала, исчезла глухая оппозиция и неверие в осуществимость и пользу вводимых мною новшеств. Доверие к новым порядкам, готовность отстаивать их возросли еще и оттого, что реже стали случаи смерти больных, так как при лучшем питании, при постоянном проветривании палат, при ежедневном пребывании на работе во дворе слабые больные становились более крепкими, переставали целые дни лежать, пристраивались к какому-нибудь делу.

Пока дом для главного врача пустовал, мне была отведена в нем квартира. Тогда оказалось возможным приехать ко мне Любови Карповне с нашей дочерью. При доме был прекрасный фруктовый сад с оранжереей. Мне удалось добиться разрешения взять из оранжереи кадки с комнатными растениями (олеандр, фикусы, филодендроны и пр.) для постановки их в отделении. Любовь Карповна привезла из Петербурга, по моей просьбе, много специальной литературы по вопросам организации психиатрической помощи, и я настойчиво пополнял свою недостаточную осведомленность в этой отрасли врачебно-санитарного дела.

У меня складывалось мнение, что наиболее важным условием для правильной организации ухода за душевнобольными является такой подбор всего персонала, от врачей до простых служителей и уборщиц, при котором исключалась бы возможность отношения к душевнобольным не как к стра-

стр. 89

дающим, попавшим в беду, вызывающим сочувствие сочленам человеческого общества, а как к тяжелой обузе, к докучливому материалу, злостным нарушителям порядка, тишины, благополучия.

Персонал должен уметь сохранять в себе способность всегда видеть в душевнобольных - людей, вызывающих сочувствие и внимание к их несчастью. То, что я слишком много времени отдавал отделению, оставался там до поздней ночи, не раз в течение ночи проверял состояние дел; что я упорно и настойчиво сосредоточивал все свое внимание на судьбе душевнобольных, на вопросах организации психиатрической помощи, вызывало большую, и думаю, вполне оправданную тревогу у Любови Карповны - не заслонит ли у меня эта узкая отрасль медицины более широкие общественые проблемы, общественные обязанности и перспективы. Ее письма петербургским друзьям были полны этой тревоги.

По приглашению Любови Карповны из Петербурга к нам стали приезжать некоторые из друзей. Несколько дней гостил у нас Виктор Иванович Шарый, убеждавший меня не замыкаться, хотя бы и временно, в рамках отдельной узкой отрасли земской медицины, какою является помощь душевнобольным, а поддерживать связи с передовыми общественными силами и широким общественным движением. Помню, недели две гостила у нас Елена Дмитриевна Стасова ¹⁹, искавшая временного убежища, чтобы не быть в Петербурге. Часто приезжал удивительно милый доктор Николай Николаевич Штремер ²⁰.

В Новгороде мы с Любовью Карповной бывали редко. Я был слишком поглощен задачей очеловечивания больных в моем отделении и изысканием путей к улучшению психиатрической помощи. Вся наша жизнь протекала в Колмове. Только в семье Засечкиных мы изредка бывали. Там оживленный интерес вызывали вопросы земской жизни, прохождение на губернском земском собрании докладов по школьному делу и земской медицине. Одна из сестер Засечкиных работала в потребительской кооперации и горячо откликалась на меры губернского земства по содействию сельской кооперации. У Засечкиных мы встречались с земскими работниками. Там познакомился я впервые с Н. П. Малыгиным. В то время он был секретарем губернского земства и, если не ошибаюсь, не без моего влияния, решил тогда поступить на медицинский факультет Юрьевского университета, чтобы по окончании работать в земской санитарной организации. Вскоре свое намерение он привел в исполнение. Вместе со своим другом, позднее ставшим первым президентом Академии медицинскиз наук СССР, Н. Н. Бурденко ²¹, он поступил на медицинский факультет Юрьевского университета. Еще будучи студентом, работал по моему приглашению исполняющим обязанности земского санитарного врача Ветлужского уезда Костромской губернии, потом был там организатором санитарного дела, а затем заведовал санитарной земской организацией в Калуге и в Полтаве.

Довольно неожиданным было для меня сообщение председателя губернской управы Н. Н. Сомова о том, что новгородский губернатор граф фон Медем потребовал от него немедленного моего удаления со службы в Колмовской больнице. Земская управа возмутилась требованием губернатора. Сомов пытался говорить с губернатором, но получил от него формальный отказ, хотя и доказывал ему, что в Колмовской больнице вместо четырех врачей, с моим устранением, при отсутствии главного врача, должность которого не замещена, останется только два врача, а приискать врача для работы в психиатрическом деле нелегко. Однако Н. Н. Сомов все же настойчиво советовал мне побывать лично у губернатора и попытаться убедить его хотя бы временно оставить меня в покое и не прерывать моей столь усердной работы.

Для меня ходить ко всякому начальству - это самая противная и мучительная задача, но делать было нечего. В один из приемных дней, в часы, мне указанные, я был принят губернатором. Граф фон Медем говорил далеко не безукоризненно по-русски. Я изложил ему свои соображения, по которым

стр. 90

его распоряжение не может быть признано целесообразным и логически обоснованным. Ведь я целые дни работаю только среди душевнобольных. Совсем не общаюсь с теми или иными кругами населения. Следовательно, никакой противоправительственной пропаганды вести не могу. Высылка из Петербурга не имела целью лишить меня всяких средств к жизни. Она была вызвана лишь желанием устранить меня от общественно-политической работы и влияния в Вольно-экономическом обществе, на литературно-общественных собраниях и вечерах. Но работая в Колмове я в наиболее полной мере устранен от участия в общественно-политической жизни и лишен возможности вести какую-либо пропаганду. Совершенно нелогично поэтому для главы губернской администрации устранять меня из Колмова, ибо в самом Новгороде, куда я выслан, я буду иметь гораздо больше условий для проявления неугодного администрации влияния.

Я излагал все это спокойно, совершенно деловито и, мне казалось, убедительно. Однако никакого толка из этого не вышло. В своих репликах этот, как мне показалось, туповатый барон заметил, что он как представитель власти не считает для себя возможным допускать к работе в земстве лиц, неугодных правительству. Но все же более или менее любезно он обещал еще подумать и дать окончательный ответ губернской земской управе. Думал он не очень долго и вскоре губернская управа получила от него повторное требование о моем устранении с земской работы.

Итак, восторжествовал наиболее простой принцип: "не пущать", не допускать. Он не требует никаких размышлений и поэтому был господствующей формой руководящего отношения государственной власти и ее представителей на местах - "начальников" губернии - к земскому строительству, к земскому обслуживанию насущных нужд населения.

Пришлось искать квартиру в Новгороде. Не без труда была найдена в одном из домов на центральной площади небольшая, в две комнаты, квартира с кухней. Требовался ремонт. Незадолго перед новым годом я со своей небольшой семьей выехал из Колмова. И сейчас, хотя прошло с тех пор уже более шестидесяти лет, я храню в своей памяти искреннюю признательность к младшему персоналу моего отделения для слабых, неопрятных и буйных больных. Фельдшер, надзиратели и все служители очень трогательно прощались со мною. Говорили и повторяли, что впервые себя настоящими людьми почувствовали и работа им стала не в тягость. Давали обещания, что все новые порядки будут в отделении бережно поддерживать. Особенно неожиданным было для меня получение по почте коллективного письма "от сознательных больных отделения", в котором они сообщали, что узнали с большим огорчением о том, что я в больнице больше не работаю, и в простых, наивных словах отмечали, что во мне они находили и чувствовали отклики на их душевные боли и страдания.

Четыре месяца работы в Колмове оставили большой след в моем сознании и обогатили меня не только некоторыми знаниями и опытом в прежде очень мне далекой отрасли земского медицинского дела - организации психиатрической помощи, но и расширили диапазон доступных моему внутреннему миру мыслей и переживаний. Некоторые из них нашли отражение в статье о профессиональных вредностях труда врачей-психиатров, появившейся в печати уже в советский период.

От работы при переезде, при расстановке вещей в еще не отремонтированной и нетопленной квартире у Любови Карповны начались, несколько раньше срока, роды. С товарищеской отзывчивостью пришел по моему приглашению местный врач-акушер. Я ассистировал и заменял ему при родах акушерку. На свет явилась вторая дочь. Свое первое впечатление от нее я выразил в словах к матери, несколько разочарованной, что на свет явился не сын, для которого было уже заранее заготовлено имя, а опять девочка: "Хоть нос, как лопата, зато ума палата", - ответил я экспромтом. У нового жителя вселенной лоб действительно привлекал к себе внимание. И во всю последующую жизнь, независимо от моего сознания, этот явившийся в трудной жиз-

стр. 91

ненной обстановке член моей семьи занимал у меня в душе особое место. Ей были посвящены в минуты особо трагические моей жизни мои письма в 1914 году, в дни катастрофы на фронте в Сольдау, с нею связаны самые острые переживания мои семь лет спустя.

Весь январь и февраль начавшегося 1902 года в низких комнатах первого этажа небольшого каменного дома на Новгородской площади прошли для меня в усидчивой журнальной работе. Петербургские друзья помогли обеспечить меня работой в "Больничной газете им. СП. Боткина", в "Практическом враче", присылали мне новые книги для составления рецензий в "Мир Божий" ²², "Русскую Мысль" ²³. Нужно было спешно готовить обзоры земских и городских санитарных изданий для "Вестника общественной гигиены". Огромную поддержку оказывала мне во всех работах Любовь Карповна. Никогда не впадала она в уныние или боязнь за будущее, оставаясь всегда бодрой и деятельной.

Вскоре после родов под вечер неожиданно начался пожар в доме, тесно примыкавшем к нашему. Мы едва успели закутать детей и захватить наспех мои работы и кое-какое платье и ушли к Засечкиным. Только поздно ночью окончился пожар. Наш дом пожарные отстояли, но немало труда понадобилось, чтобы вновь привести квартиру в обитаемое состояние. Большим событием был приезд к Любови Карповне на целую неделю ее подруги по Петербургу Варвары Николаевны Болдыревой. По окончании Женского медицинского института она работала на участке в Воронежском земстве. Вышла замуж за товарища по работе доктора Бражаса и теперь буквально была переполнена своим счастьем. Оно как-то передавалось окружающим, становилось на сердце легче.

В конце февраля я получил совершенно неожиданно письмо от председателя Вологодской губернской земской управы В. А. Кудрявого ²⁴. Он спрашивал, как я отнесся бы к предложению занять место заведующего врачебно-санитарным бюро. По ходатайству вологодского губернского съезда врачей Вологодское губернское земское собрание внесло в смету ассигнование на организацию такого бюро, и управа запрашивала меня, соглашусь ли я взять на себя работу по его организации. Я написал об этом И. А. Дмитриеву. Спрашивал его совета. От него узнал, что Вологодская губернская земская управа обращалась и в Петербургскую, и в Московскую губернские земские управы с просьбой рекомендовать кандидатов, и именно Иван Андреевич ответил в Вологду, назвав меня как желательного кандидата. По его сведениям, такую же рекомендацию послал, по поручению Московской земской управы, И. В. Попов.

У меня были внутренние колебания и неуверенность, сумею ли справиться с такой ответственной большой задачей и нежелание так далеко уезжать от Петербурга. Все эти сомнения, однако, уступили место заманчивому желанию развернуть более широкую деятельность, испробовать свои силы. Я ответил Вологодской управе согласием взять на себя работы по организации санитарно-статистического бюро. Но окончательное решение считал необходимым отложить до личных переговоров.

(Продолжение следует)

Примечания

1. Аркадий Николаевич Рубель - фтизиатр, организатор санаториев и кумысолечебниц в Башкирии. Михаил Николаевич - санитарный врач Придворной медицинской части в Гатчине (1898 - 1904), участник Петербургских санитарных съездов.

2. Михайловский театр в Петербурге был открыт в 1833 году. С конца 1870-х до 1917 г. в нем играла постоянная французская драматическая труппа. После Октябрьской революции - Малый театр оперы и балета.

3. Болдырев Василий Николаевич (1872 - 1946), гастроэнтеролог, в Институте экспериментальной медицины под руководством И. П. Павлова изучал физиологию пищеварения; сотрудничал с отделением по изготовлению противодифтеритной сыворотки. После Октябрьской революции выехал за рубеж.

стр. 92

4. Ежемесячный научно-политический и литературный журнал (Петербург, 1899, 5 номеров). Редакторы П. Б. Струве, М. И. Туган-Барановский, А. Н. Калмыкова. Орган "легального марксизма". Печатались также В. И. Ленин, Г. В. Плеханов.

5. Дементьев Евстафий Михайлович (1850 - 1918), врач, статистик, публицист. Автор санитарных исследований рабочего быта, сотрудник фабричной инспекции в ведомствах финансов, торговли и промышленности, с 1911 г. врач в Министерстве путей сообщения. Сторонник энергичного вмешательства государственной власти в регулирование социальных отношений в промышленном производстве. Упомянутый Френкелем популярный очерк Дементьева содержал обобщение материалов, собранных в ходе статистических исследований в 1880-е годы, издавался в 1893 и 1897 годах.

6. Кауфман Александр Аркадьевич (1864 - 1919), экономист и статистик, заведовал статистическим отделом Петербургской городской управы; профессор кафедры политэкономии и статистики Петербургского университета; кадет.

7. Воронцов Василий Павлович, представитель либерального народничества. В своей книге "Судьбы капитализма в России" (СПб. 1882) утверждал, что капитализм в России явление "наносное". См. МОКШИН Г. Н. Василий Павлович Воронцов. - Вопросы истории, 2003, N 9.

8. Вольное экономическое общество (ВЭО), одно из старейших в мире и первое в России экономическое общество, формально независимое от правительственных ведомств. Учреждено в Петербурге в 1765 году. В разработке его конкурсных тем и задач принимали участие выдающиеся ученые, литераторы; общество вело большую научную деятельность. Ликвидировано в 1919 году.

9. Калмыкова Александра Михайловна (1849 - 1926), участница революционного движения с 80-х годов, народница, учительница. В 1889 - 1902 гг. ее книжный склад в Петербурге был явкой социал-демократов. Оказывала денежную помощь "Искре". После Октябрьской революции работала в системе Наркомпроса.

10. Родичев Федор Измаилович (1854 - 1932), земский деятель, юрист. Один из лидеров кадетов; во Временном правительстве министр по делам Финляндии. Белоэмигрант.

11. Шаховской Дмитрий Иванович (1861 -1939), князь, земский деятель, публицист. Один из лидеров кадетов, депутат I Государственной думы; в 1917 г. министр государственного призрения Временного правительства, в 1918 г. - один из руководителей антисоветского "Союза возрождения России".

12. Хижняков Василий Васильевич (1871 - 1949), военный, затем земский санитарный врач, публицист, политический деятель (марксист, затем трудовик), зачинатель и организатор кооперативного движения в дореволюционной России и в советское время.

13. Прокопович Сергей Николаевич (1871 - 1955), идеолог "экономизма" в социал-демократии, член "Союза освобождения". В 1917 г. - министр торговли и промышленности Временного правительства. После Октябрьской революции выслан.

14. "Жизнь" - литературно-политический журнал, издавался в Петербурге в 1897 - 1901 гг.; в Лондоне и Женеве с 1902. Орган "легальных марксистов".

15. Караваев Вячеслав Федорович, земский статистик. Занимался статистикой движения землевладения в России в Министерстве финансов. Автор многих трудов (очерки по 52 земским губерниям).

16. Маслов Петр Павлович (1867 - 1946), экономист, академик АН СССР; в 1906 на IV съезде РСДРП выступил с меньшевистской программой муниципализации земли. После Октябрьской революции занимался политэкономией социализма.

17. Богучарский Василий Яковлевич (Базилевский Б., Яковлев В. Я.) (1861 - 1915), историк, издатель-редактор журнала "Былое".

18. Розанов П. П., в 1880-е годы земский статистик в Нижнем Новгороде. Затем ялтинский санитарный врач, врач А. П. Чехова. Автор многих научных трудов.

19. Стасова Елена Дмитриевна (1873 - 1966), агент "Искры", участница революции 1905 - 1907 гг. и Октябрьской революции; в 1918 - 1920 гг. член ЦК РКП(б); в 1930 - 1934 - член ЦКК; член ВЦИК, ЦИК СССР.

20. Штремер Николай Николаевич, врач Военно-медицинской академии; социал-демократ, член РСДРП, вместе со Стасовой доставлявший в Россию "Искру" и хранивший большевистскую литературу.

21. Бурденко Николай Нилович (1876 - 1946), хирург, один из основоположников нейрохирургии в России, академик АН СССР, главный хирург РККА.

22. "Мир Божий" - ежемесячный литературно-политический и научно-популярный журнал, 1892 - 1906 гг., Петербург. Позднее издавался под названием "Современный мир".

23. "Русская мысль", московский ежемесячный научный, литературный и политический журнал, издававшийся в 1880 - 1918 годах. До 1885 г. - славянофильский, позднее умеренно-либеральной ориентации, после 1905 г. - фактически орган кадетской партии.

24. Кудрявый Виктор Андреевич (1860 - 1919), председатель Вологодской земской управы, кадет. Депутат I Государственной думы. Помогал политическим ссыльным. После Февральской революции назначен губернским комиссаром.

Публикатор:

Постоянная ссылка для научных работ (для цитирования):

Найденный поисковым роботом источник:

Автор(ы) публикации - З. Г. ФРЕНКЕЛЬ:

Комментарии: