Томаш Гарриг Масарик (1850 - 1937) - крупный государственный деятель, политик, философ, идеолог Первой Чехословацкой республики и первый ее президент - родился в небогатой семье; отец его был словак, мать - чешка. Окончив немецкую гимназию, Масарик поступил на философский факультет Венского университета, где изучал французский язык; прилежный студент много читал немецких и французских авторов, хорошо знал русский язык и русскую литературу (равно как и другие славянские языки и литературы). Кроме Венского университета, уже в качестве доктора философии, он посещал лекции в Лейпцигском университете. В Вене стал приват-доцентом, затем после защиты своего труда о самоубийстве переехал в Прагу, где стал профессором Карлова университета. Много путешествовал. Рано (после университета) включился в общественно-политическую борьбу, был депутатом австро-венгерского парламента, выступая с программой автономии чешских земель в рамках Австро-Венгерской империи.

Очень чутко реагируя на кризисные явления в обществе, Масарик открыто выступал противником шовинизма (борьба за признание неподлинности Зеленогорской и Краледворской рукописей, мастерски подделанных В. Ганкой), антисемитизма (участие в процессе Гильснера, обвиненного в якобы совершенном им ритуальном убийстве) и клерикализма; свою общественно-политическую программу Масарик строил на традициях чешских гуманистических учений, в первую очередь Я. А. Коменского, деятелей национального Возрождения (И. Добровского, И. Юнгманна, К. Гавличка-Боровского, Ф. Палацкого) и некоторых идеях великих чешских королей и реформаторов церкви: императора Карла IV (Великого), проповедника и ученого Яна Гуса, сожженного на костре, "гуситского" короля Иржи из Подебрад, выдвинувшего идею общего дома в Европе, разрешения военных конфликтов дипломатическим путем (книги "Чешский вопрос", 1895, "Карел Гавличек", 1896).

Участие Масарика в борьбе за установление 8-часового рабочего дня и всеобщее избирательное право принесло ему уважение и авторитет в кругах прогрессивной общественности.

Внимание передовых людей Европы привлекла глубокая критика Масариком австро-венгерской политики на Балканах (1908 - 1910) и его работы, посвященные истории России ("Россия и Европа", 1913).

В 1914 г. Масарик эмигрировал во Францию. В 1916 г. он стал председателем Чешского, а позднее Чехословацкого национального совета в Париже. В 1918 г. был избран президентом Чехословацкой республики (переизбирался в 1920, 1927 и 1934 гг.). В 1935 году 85-летний президент отказался от участия в общественной и политической жизни.

Как отмечалось выше, Масарик уже в начале 80-х годов XIX века был едва ли

стр. 107

не самым образованным чешским философом. Кроме того, он рано выработал последовательный демократический взгляд на мир. Масарик-демократ не соглашался с большевиками, полагая, что ни одно общество не может обойтись только "посредственностью", "общесредним уровнем" воспитанности, ума, нравственности. Общество не может двигаться вперед, исключив из своих рядов талантливых людей, личность. Этот взгляд сам по себе естественно нарушает принцип уравнения "всех со всеми".

Задолго до Октябрьской революции Масарик поддерживал связь с демократической русской интеллигенцией, изучал философию и историю русского народа, глубоко вникая в существо русского характера. Чешский ученый, философ, политический деятель трижды встречался с Л. Н. Толстым, не согласившись, правда, стать его учеником и последователем; исследовал творчество Ф. М. Достоевского, историю славянофильского движения. Будучи президентом, он поддержал сборы в пользу голодающих России.

Возглавив правительство, Масарик умело объединял вокруг себя все прогрессивные и талантливые силы народа. Раз в неделю он встречался с творческой интеллигенцией, с людьми самых различных взглядов. Более всего с Масариком сблизился К. Чапек. Именно эта близость людей высокой философской и нравственной культуры позволила создать уникальную в своем роде книгу бесед.

Карел Чапек впервые был представлен Масарику 22 марта 1922 г., когда президент присутствовал на одном из спектаклей в пражском Городском театре на Виноградах, где писатель заведовал литературной частью. Передавая свои ощущения в заметке "Вашек перед президентом" ("Лидове новины", 1 апреля 1922 г.), Чапек писал, что его при этом больше всего беспокоило, не пахнет ли бензином от его свежевычищенного жилета. Только заметив обычную костяную пуговку на вороте рубашки под галстуком президента, он освоился с тем, что перед ним не символ и олицетворение государственности, а реальный живой человек, подобный всем другим.

После избрания К. Чапека председателем чешского ПЕН-клуба контакты между президентом и писателем участились. Его приглашают то в пражский Град (Кремль), то даже на долгое время в загородный президентский замок Ланы. Масарик присутствует и на первом торжественном ужине ПЕН-клуба 30 марта 1925 года. Жена Чапека, актриса и писательница Ольга Шайнпфлюгова вспоминает, что Чапек был очарован Масариком и после смерти своего отца относился к нему почти по-сыновьи. В президенте его привлекала мудрая уравновешенность, "интерес к миру, к молодым людям, к литературе", вера в будущее и забота об этом будущем.

"Когда почти четырнадцать лет назад писатель Франтишек Кубка затащил меня в круг участников чапековских пятниц, - вспоминал в 1939 г. профессор Карлова университета Я. Б. Козак, - это было общество остроумное, но как-то без общего знаменателя... Разговоры не имели программы... А когда были прокомментированы новости у нас, в мире, и в искусстве, общество часто распадалось на группки... Эта картина резко менялась, когда по телефону сообщали, что придет Масарик". Молчаливое присутствие Масарика стесняло участников "пятниц", не позволяло им вести себя так, как все они, включая хозяина, привыкли. "При президенте, - свидетельствует Ф. Кубка, - мы не говорили о женщинах, не рассказывали анекдотов, не ругали политику и не пользовались словами, не принятыми в светском обществе" ¹ . 16 мая 1926 г. завсегдатаи пятничных собраний у Чапека были гостями президента в Ланах. Сохранилась фотография, где запечатлены участники беседы под открытым небом. Справа от Масарика сидит писатель- коммунист В. Ванчура, слева - Чапек.

В 1927 г. Чапек провел в словацкой летней резиденции президента замке Топольчанки почти полтора месяца (с 6 сентября до середины октября). Уже около 20 сентября у него возник замысел большой литературной работы, которая может занять его надолго и "которую никто другой не способен выполнить". 3 октября он писал жене: "У меня здесь есть работа, я записываю интимные воспоминания и размышления пана президента; это будет целая книга...; в ней будет вся его жизнь, его детство, его сердечные увлечения и т. д.; и все это - с его слов; наполовину автобиография, наполовину нечто вроде разговоров Эккермана ² с Гете" ³ . Работа над этим "драгоценным человеческим документом", который Чапек назвал "Беседами с Т. Г. Масариком", затянулась. Первую главу он заканчивал в Топольчанках

стр. 108

в сентябре 1928 г. (в конце того же года она была опубликована). В сентябре 1929 г. и конце сентября - начале октября 1930 г. в тех же Топольчанках Чапек завершает работу над второй главой, опубликованной в 1931 году. Третья глава "Бесед с Т. Г. Масариком" и дополнение к ним - глава четвертая "Молчание с Т. Г. Масариком"- появились только в 1935г., хотя длительные сентябрьско-октябрьские "интервью" с президентом состоялись и в 1932, и в 1933 гг. "Молчание с Т. Г. Масариком" было впервые опубликовано в газете "Лидове новины" 7 марта 1935 года. Все вместе было опубликовано в марте 1937 года. По этому изданию (К. С. Hovory s T. G. Masarykem. Praha. Fr. Borovy- Cin. 1937) и осуществлен перевод с чешского языка В. А. Мартемьяновой.

В. А. Мартемъянова, О. М. Малевич

Примечания

1. KOZАK J. В. О Karlu Capkovi. - Nаrodni prace, 1. I. 1939, s. 22; KUBKA F. Na vlastni oci. Praha. 1959.

2. Эккерман Иоганн Петер (1792 - 1854), личный секретарь Гете, автор мемуаров "Разговоры с Гете..." (1837 - 1848).

3. KAREL CAPER. Listy Olze. 1920 - 1935. Praha. 1971, s. 229.

Молчание с Т. Г. Масариком

Как возникали "Беседы"?

"Лгать мне не хотелось..."

Множество людей задавало писателю вопрос, как, собственно, возникли "Беседы с Масариком": стенографировал ли он эти беседы или изо дня в день записывал их в дневнике - словом, каким образом они создавались? Итак, значит, каким образом они создавались и вообще - как это вышло?

Прежде всего автор должен признаться: довольно долго ему и в голову не приходило делать какие-либо записи того, что он слышал, беседуя с президентом. Как ни постыдна такая беспорядочность жизни, но он никогда не носил с собой даже записной книжки, куда можно было бы занести свои заметки, никогда не вел дневника, а в его собственных бумагах и воспоминаниях царил безнадежный сумбур. Вам, конечно, известен подобный тип людей, и вы наверняка не ждете, чтоб они подробно записывали все, что видят и слышат.

Но однажды - это было в Топольчанках - целый день лил дождь. Пан президент со своими домашними и гостями сидел у камина, где полыхали поленья: он любил наблюдать за причудами живого огня. Слово за слово, и как-то сам по себе завязался разговор о временах войны, о том, когда и кто оказывался в самых отчаянных ситуациях.

- Для меня, - начал пан президент, - самая тяжкая ситуация сложилась в Москве, куда я попал во время войны.

И стал рассказывать, как руководство ¹ отправило его из революционного Петрограда в Москву - там, дескать, спокойнее. В Москве, уже выходя из вагона, он услышал пальбу. Отправился было пешком в гостиницу, но возле здания вокзала его остановил патруль - дальше, мол, запрещено, стреляют. Тем не менее добрался до площади, а там - с обеих сторон палят из винтовок и пулеметов, с одной стороны - "керенские", с другой - большевики.

- Иду, - рассказывал президент дальше, - а меня обгоняет какой-то человек и - шмыг в широкие двери, которые перед ним словно бы сами собой распахнулись. Оказалось, это гостиница "Метрополь". Я - следом, но перед самым моим носом двери захлопнулись. Стучу, кричу: "Что вы делаете, отворите!" - "А вы - наш постоялец? - отозвался портье. - Если нет, я не могу вас впустить, у нас все

стр. 109

занято!" Лгать мне не хотелось, но я строго прикрикнул: "Не говорите ерунды, откройте!" Он смутился и впустил меня.

Вот и все; пан президент разговорился, вспоминая об осаде гостиницы "Метрополь", о боях в Киеве и о "наших ребятах", как тогда называли легионеров. Однако внимание автора "Бесед" привлекла одна маленькая фразочка, а именно: "Лгать мне не хотелось". На московской площади - перестрелка, о мостовую, о фронтоны домов со всех сторон звякают пули, а профессор Масарик стоит перед закрытыми дверьми гостиницы, куда его не желают пустить. Если бы он произнес: "Я здесь живу", его впустили бы тотчас, однако даже в такое мгновенье, когда дело шло о жизни и смерти, ему не захотелось лгать. И он говорит об этом как о чем-то само собой разумеющемся, одной коротенькой фразочкой: "Лгать мне не хотелось". И это решило все.

Тогда автор "Бесед" впервые записал и опубликовал это высказывание пана президента: из-за одной лишь небольшой фразы, чтоб не пропала, чтоб когда-нибудь кто-нибудь отметил, как прекрасна она в своей простоте и естественности. Но и в этот раз автору не пришло в голову записывать все так, как порой ему доводилось слышать. Промчались годы, а ему все невдомек было этим заняться, но вот однажды - и это снова было в Топольчанках - он сидел и беседовал с паном президентом под старыми каштанами: стояла осень, на жесткую землю то и дело падал со стуком зрелый коричневый каштановый плод. Принесли почту. Пан президент просматривал корреспонденцию; автор "Бесед" тоже получил послание из Германии, кажется, из "Амалтер- ферлаг" или откуда-то еще.

И вдруг рассмеялся:

- Они просят меня написать вашу биографию. Как будто это мне под силу! Для этого нужно быть хоть немного историком, изучить кучу документов, проверить их и бог весть что еще.

Пан президент кивнул:

- Написать биографию - это и впрямь тяжелая задача.

Стояла тишина, лишь зрелые каштаны будто струились дождем, так что вокруг то и дело что-то бухало и подскакивало. Автору "Бесед" припомнилось, как бухали, рвались и отскакивали пули от мостовой в Москве или на центральном бульваре в Киеве.

- Разве вот, - сорвалось у него, - попробовать описать то, о чем вы только что рассказывали. Это ведь тоже своего рода биография.

Пан президент рассмеялся:

- Ну, поступайте, как знаете.

- В таком случае вы должны мне помочь, если окажется, что я чего-нибудь перепутал, - настаивал автор.

Президент поднялся,

- Воля ваша, помогу, - покорно согласился он.

- Но теперь за работу. Visuri ² .

Так вот и началась работа над "Беседами".

Да, но для того, чтобы они были написаны, недоставало многого. Когда автор выскреб из своей памяти все без остатка, то обнаружил, что довольно много знает о детских годах пана президента, поскольку о них президент вспоминал часто и охотно; о времени учебы тоже набралось кое-что, но вот о последующем периоде жизни материала кот наплакал. Необходимо было вынудить пана президента, чтобы он рассказал о себе побольше.

Как правило, сраженье разыгрывалось ранним утром в топольчанском парке. Около девяти часов пан президент выходил из дома и прямо через луг шел к своей любимой беседке, находившейся на солнечной стороне. Автор "Бесед" был уже тут как тут и сразу начинал наступление, как правило лобовое. Выдержав приличествующую паузу, он приступал:

- А собственно, как она велась - эта борьба за установление подлинности или поддельности "Рукописей"? ³

Президент качал головой.

- Некрасиво, - произносил он немного погодя и принимался протирать пенсне.

Автор выжидал, что за этим последует. Пан президент поднял на него взгляд:

- Вы уже проглядывали сегодняшние газеты? Обратили внимание, как... - И начал разговор на всевозможные темы - только не на тему о "Рукописях".

стр. 110

На следующий день автор спрашивал по-иному:

- А что вы делали в девяностые годы?

- Делал ошибки, - следовал лаконичный ответ, и на этом все кончалось. Как вы видите, выудить у пана президента какие-либо подробности о прожитой им жизни было совсем не легко, и от обоих собеседников потребовалось большое терпение, чтобы "Беседы" были написаны.

Наконец было записано все, что автор услышал от президента, хотя текст был неполон, сплошные пробелы, однако делать было нечего.

- Могу я отдать это в печать? - как-то спросил автор. Пан президент пожал плечами:

- А почему бы нет?

- Не хотите ли вы посмотреть, что получилось? - сомневался автор. - Вдруг окажутся какие неточности...

- Как вам угодно, - промолвил пан президент, и все; так "Беседы" попали к нему в руки. После чего к ним Масариком было приписано много новых дополнений, воспоминаний, малоизвестных подробностей.

Преисполненный радости, автор заново проработал полученный материл. И снова передал для уточнений. И некоторое время спустя получил его обратно. С новыми дополнениями, подробностями и воспоминаниями.

- Нет, так не пойдет, - запротестовал автор. Вы работаете над этими "Беседами" больше, чем я!

- Ну и что же?

- Но ведь гонорар за эту работу придется получать мне? - сопротивлялся автор, взвешивая на ладонях распухшую рукопись. - В таком случае это должно быть по крайней мере пополам, фифти-фифти!

Пан президент только рукой махнул. Вот уж ляпнул так ляпнул, рассердился на себя автор "Бесед". Надо же догадаться- предложить гонорар главе государства!

Однако утром следующего дня, остановившись вдруг посреди луга, через который ходил в свою беседку, глава государства произнес, поблескивая пенсне:

- Я уже придумал, что сделать с той половиной, которую получу от вас. Тут живет одна вдова, у нее такие хорошие, такие опрятные дети, мне всегда хотелось ей чем-нибудь помочь - вот теперь для этого я буду располагать собственными деньгами.

Наверное, эта подробность также относится к истории создания "Бесед".

Т. Г. М. беседует и - молчит

Автор "Бесед" с Т. Г. Масариком сознает, что не напиши он этой главы, образ президента был бы неполон. Кое-кто из читателей приписывает "Беседам" верность чуть ли не фотографическую. Это все же не так. Фотография или, точнее, звуковой кинофильм об этих беседах выглядел бы, скорее всего, следующим образом:

Сделанная из березового дерева беседка в зарослях можжевельника увита розами. Т. Г. Масарик сидит на простой скамейке, упершись локтями в колени, потягивает ус и молчит, очевидно, раздумывая о чем-то своем. Автор "Бесед" тоже молчит, покуривает и тоже думает о чем-то, может, о божьей коровке, что ползет у него по руке. Наконец президент поднимает голову, обводит рукой все вокруг и произносит только:

- Да...

Это означает: какой прекрасный нынче день, поглядите на эти горы на горизонте, на этот клен, уже огненно-полыхающий, уже пламенеющий.

Автор "Бесед" молча кивает, что должно означать: да, прекрасный день, нет ничего прекраснее такого раннего осеннего утра; уже и буки пожелтели, а вон там - белочка, тише, тише, а то с испугу спрячется.

Как видно, запомнить и записать все, что было говорено в течение множества таких проведенных вместе утренних часов, труда не составляло, но записи недостает той тишины, того молчания, из которых рождались слова и вилась нить неторопливого разговора. Это молчание присутствовало постоянно, пролегало меду словами, замыкало фразы; оно не было тем тягостным молчанием, когда нечего сказать, но молчанием раздумчивым, молчанием мыслящего человека, которому необходимо

стр. 111

больше думать о делах, чем говорить о них. И только позже, все взвесив, он начинал говорить - осторожно и кратко, - только чтоб воплотить, перевести мысль в слова; это идет с трудом, потому что слова для мысли иногда слишком "тесны", а иногда слишком "просторны". Поэтому говорить он не любит, а если уж без этого не обойтись - то говорит скупо, чтобы слов было как можно меньше, говорит не спеша, чтобы во время раздумчивой паузы иметь возможность отыскать более точное слово, с остановками, потому что процесс мышления не обладает механической связанностью произносимой вслух фразы. Для того чтобы возникли "Беседы", нужно было долго молчать вдвоем. Одному только автору "Бесед" известно, насколько они неполны; и более всего они теряют оттого, что в них отсутствует контрапункт молчания.

Сентябрьское утро; в беседке, сколоченной из березового дерева, сидит старый президент, держит в руках фуражку и думает. Из деревни доносится крик детей, высоко в небе парит ястреб; неслышно кружась, опускается на землю лист клена. Президент поднимает голову, словно намереваясь что-то сказать, но только обводит длинным, гонким, чувствительным пальцем пространство вокруг и выдыхает:

- Да...

И я понимаю, что на самом деле он хочет сказать - какая это красота, как он любит солнце, зрелость осени и радостные голоса жизни, а главное, что в это мгновенье он душою обращается к Богу. Да, но как обо всем этом написать без слов?

Т. Г. Масарик - человек определенно неразговорчивый; он не из тех, кому, чтобы мыслить, необходимо говорить, не из тех, кто думает, выражая мысли словами или занося их на бумагу. Скажем, прирожденный оратор лучше всего выражает свои идеи тогда, когда говорит, то есть в процессе самой речи; речь обладает своей системой связей и плавностью, которая сама по себе несет его мысль. Масарик - отнюдь не прирожденный оратор. У него всегда существует интервал между мыслью и ее словесным выражением. Высказывать свои мысли в словах для него не облегчение, а скорее - неудобство, потому что приходится отвлекаться от внутренних связей самой мысли, преодолевать эту пропасть и, так сказать, внутренне двоиться: говорить и продолжать думать одновременно, подыскивать слова, переводить суть мысли в ее вербальное представление, гут не обходится без видимых усилий и неловкости, подобной той неловкости, которую мы ощущаем, если нам приходится левой рукой делать то, что мы привыкли делать правой. Вполне определенную мысль он часто выражает лишь намеком, контурно, подчас, не договорив фразы, махнет рукой, пожмет плечами или же завершит неопределенным "вот так...", от связности речи соскользнет в связность мысли. Выражаясь терминами грамматики, он часто говорит назывными предложениями, отрывистыми фразами, вовсе не заботясь о синтаксисе. А его пунктация - это паузы, молчание, исполненное смысла. Имей терпение, не прерывай этих пауз, в конце концов из них найдет выход обдуманное слово. Мыслящий человек начинает не со слов, а с мысли.

Я отметил, что у Масарика между процессом мышления и словесным выражением ощутим разрыв, ему достаточно просто думать, на высказывание он так или иначе должен подвигнуть себя сам. В сущности, говорить он не любит, и это ему нелегко. В характере его речи это проявляется двояким образом. Прежде всего, если это возможно, он охотно использует уже готовые сентенции, то есть формулы, которые, говоря о деле, выработал когда-то раньше; у него много своих привычных изречений - только с течением времени он их все больше ужимал, - это те самые знаменитые масариковские "домашние словечки" и сокращения. Он не любит пространно повторять то, что уже обдумано и сформулировано, оттого готовые выводы концентрирует в своего рода идеограмму. Скажем, если он произнесет "нехороший человек", то в этом заключено его целостное неприятие некоторых людей и их способа жизни, все его несогласие и недовольство ими; и к этому он не добавит ничего. "Хороший человек" уже значит необычайно много: нравственную цельность, ум, надежность и мужество одним словом, множество добрых и редких свойств. "Прекрасный человек" - это в его устах уже самое высокое, что можно сказать о человеке; между прочим, какая величавая античность слышится в этих похвалах!

Второе следствие неразговорчивости Масарика - прямо противоположное: это явная неуверенность в словесном выражении. В тех случаях, где иные обходятся

стр. 112

некоторым запасом готовых слов и выражений, суждений, формул, которые у них в любом случае как бы под рукой, Масарик неустанно ищет нужные выражения; он боится слов, выговаривает их словно бы неуверенно, хотя совершенно точно и полно выражает то, что думает. Для этих усилий - с целью высказаться точно - показательно нагромождение синонимов и омонимов, равно присущих и публичным выступлениям Масарика. К примеру, он произнесет: "Государство, республика, демократия требуют того-то и того-то". Здесь он каждым последующим словом контролирует, ограничивает и дополняет слово предшествующее. Государство, да, но государство республиканское; республика, но республика во всех проявлениях демократическая; демократия, да, но демократия, тождественная государству и его устройству. В каждой фразе Масарика вы найдете такое перечисление терминов, уточняющих содержание понятия и его диапазон, т. е. стремление прояснить смысл понятия и одновременно ограничить его использование. Я бы выразился так: он думает не о словах, но о содержании, отсюда это нагромождение слов как попытка добраться до истинной сути, постичь полноту того предмета, который стал объектом его размышлений.

Он не любит вербализма; уклоняется от всего, что в речи и в мышлении рождается из чистой игры со словами; он избегает метафор, аналогий, описаний и - в особенности - гипербол. Столь же не расположен он и к логической игре со словами - такой, как, например, искусственная антитеза, диалектика понятий, проблем, возникающих из столкновений слов и описательных решений. Встретившись с чем-либо подобным, только отмахивается: "Чистая схоластика". Не слова, но дела - переведите это правило его мышления на язык политики, и оно прозвучит так: не слова, но поступки. Он не любит говорить, но он также не любит и писать; как-то он сказал о себе: "С меня достаточно было бы познавать и думать".

После перенесенной болезни он сказал: "Я был рад тому, что мог не разговаривать. По крайней мере можно было поразмышлять".

Но если уж высказываться, то не для того, чтоб только сотрясать воздух.

Возникнет, к примеру, в разговоре какой-нибудь вопрос - некоторое время он слушает, а потом заметит:

- Об этом уже написано там-то и там-то.

Это значит: о чем тут разговаривать, если об этом уже можно прочитать? Он чрезвычайно любит слушать, если о том или ином предмете рассуждает знаток - в какой угодно области; если только говорящий обнаруживает истинное знание, его интересует все.

- Это - интересный человек, - говорит он о тех, кто может сообщить ему нечто такое, с чем он до сих пор еще не сталкивался. Тогда он наслаждается и слушает с явным удовольствием; даже расспрашивает - это он-то, который вообще просто стесняется задавать кому бы то ни было вопросы: очевидно, они кажутся ему насильственным вторжением в молчание других. Он внимательно слушает объяснения искушенного специалиста, а потом замечает:

- Мне понравилось, насколько этот человек живет своим делом и какое при этом у него вдохновенное выражение глаз.

Никогда не берись рассуждать о том, чего не знаешь. Столкнувшись с чем-либо, что лежит вне его компетенции, он и сам поминутно признается:

- Этого я не знаю.

- Некомпетентный человек, - гневно замечает он по поводу всякого, кто навязывает свои домыслы касательно вещей, в которых слабо разбирается или вовсе неискушен. И не скоро это прощает. Много реже, чем это (по соображениям практическим) записано в "Беседах", пользуется категорическими утверждениями; свое мнение обычно предваряет словами: "я думаю", "я бы так выразился", "по моим представлениям, это выглядит так-то". Иногда он оставляет вопрос без ответа, только пожимает плечами: увы, не знаю, - а на следующий день прямо начинает:

- Вы вчера спрашивали о том-то и о том-то; я поразмыслил об этом, и дело, по-моему, обстоит вот так.

И еще много дней спустя возвращается к заданной теме:

- Мы в свое время уже говорили об этом, мне кажется, следовало бы добавить к этому вот что...

В его речи, на мой взгляд, различаются два главных аспекта: во-первых, его

стр. 113

убежденность, непреклонные принципы и истины, в которые он уверовал; все это он выражает решительно, кратко, пользуясь "домашними" сокращениями, необычайно сжато, подчеркивая особую важность крепко стиснутым кулаком либо энергичным движением указующего вверх перста. Другая плоскость - это медитация, поиск, постоянный путь в область знания, постоянная критика и самокритика. И я не знаю, что для него характернее: ясная, крепкая, надежная уверенность человека, знающего и верующего, или этот беспредельный, нескончаемый поиск и проверка истины.

Именно в этом главное: говорить для него - значит говорить правду. Поверьте: сам стиль, сами средства выражения правды иные, чем стиль полуправды, фальши, невежественности. Тут нечего прикрывать или смягчать одними словами, нечего приукрашивать и ни к чему обманывать, то есть здесь слово - не одежда, прикрывающая мысль, здесь слово само пытается быть мыслью, не хочет быть ничем иным, кроме как сообщением о содержании мысли. Когда Масарик говорит, он докладывает о своих размышлениях - докладывает деловито, трезво, по возможности коротко - и строго следит за тем, чтоб не позволить словам увести его в сторону. Обычно наши мысли обрывочны, но передаем мы их цельными, связными предложениями; мы высказываем больше, чем на самом деле продумали. Масарик наоборот - пытается прежде всего продумать до конца мысль; с ее толкованием он предпочитает подождать, и, уж во всяком случае, его толкование никогда не будет предшествовать мысли. Темп, грамматическая конструкция и синтаксис его речи определяются этой непрестанной мыслительной работой; нет здесь ни автоматически бегущего механизма слов, ни внезапного озарения идеи, рожденной от столкновения слов; не спеша, слово за словом, с раздумчивыми замедлениями рождается произносимое предложение. Это предложение - не готовый формальнологический сосуд, куда вливается толика мысли; нет, мысль только пробивает себе дорогу в слова, останавливается, взвешивает, продирается вперед своим собственным путем. Фразу Масарика нужно читать неспешно, не единым духом; побудьте с ней, и она выдаст вам не только весь свой смысл, но и характерную интонацию и духовный склад того, кто ее произнес.

Я сказал, что в устных выступлениях Масарика мысль непрестанно и неустанно пробивается вперед своим собственным путем. Свое наблюдение я хотел бы подчеркнуть особо, хотя бы потому, что в этом смысле "Беседы" основательно фальсифицированы. В действительности они были далеко не так связны, как выглядят теперь: ни одна тема не была исчерпана в один присест и в том порядке, в каком изложена. Мысль Масарика следует именно своим собственным путем; я бы сказал - у нее свой ритм и маршрут, своя динамика, после чего она всегда - рано или поздно, но почти неминуемо - переходит на другое. Любая настоящая беседа под конец обращается или к политической практике, или к Богу - к насущным заботам сегодняшнего и завтрашнего дня или к вечности. Как правило, Масарик уходил от тем, предложенных автором "Бесед", держась этих двух главных, о которых, как кажется, думал непрерывно и постоянно; они не оставляли его, даже когда он рассуждал о другом, при малейшей возможности он возвращался к ним, говоря - и задумчиво размышляя. Но эта двойная terminus ad quern ⁴ не есть антитеза, обе эти темы у Масарика рядом: это как бы единое, неделимое целое, увиденное один раз sub specie aeterni ⁵ , а в другой - sub specie деятельного дня. Как вы знаете, благочестие Масарика - это прежде всего гуманность, любовь к человеку, служение ближнему, но ведь и всякая политика для него есть воплощение, реализация гуманности и человеческой любви; от одного к другому - в его представлении - лишь маленький шажок. Он никогда не смешивает одно с другим, это - человек, глубоко верующий в своей религиозности, и серьезный политик в своей политической деятельности, но одно никогда не противоречит другому и не уступает ему. Это называется бескомпромиссностью; однако для того, чтобы человек был столь бескомпромиссен, он должен быть поистине выточен из единого целого.

Вообще способу его мышления и самовыражения свойственно непризнание радикальных антитез - непримиримых противоречий. Предположим, он излагает свои взгляды на демократию и диктатуру; естественно предположить, что он противопоставит эти понятия друг другу и подчеркнет принципиальное противоречие между ними, ан нет; задумавшись ненадолго, он добавляет:

- Нельзя, однако, забывать, что демократия не сможет обойтись без диктата, как и диктатура стремится к демократии.

стр. 114

И так во всем. Нет противоречия между теорией и практикой, не противостоят друг другу ум и чувство, не исключают одна другую вера и наука, нет конфликта между политикой и нравственностью, нельзя противопоставлять тело и душу, нет дуализма между временным и вечным. Все эти искусственно разделенные, в противоположность возведенные понятия взаимно близки, идут навстречу друг другу, пронизывают и дополняют друг друга, образуя цельную, полную, конкретную реальность, из которой они были извлечены. Акцент делается именно на этой цельности и полноте, реальность необходимо воспринимать в целом, во всей ее полновесности. Как раз это Масарик и называет своим конкретизмом и плюрализмом; нужно было лишь подыскать название, которое отражало бы не только конкретность и множественность, но и эту цельность, синтез и уравновешенность, покой и единство, нераздвоенность, одним словом - гармонию, классичность подобного взгляда. Ему нет надобности примирять антитезы и преодолевать противоречия, поскольку у его понятий они отсутствуют; ему нет надобности отыскивать конечную цельность, поскольку именно из цельности он и исходит: исследуется весь человек со всеми теми особенностями, которые в нем имеются.

Его матафизика - это метафизика цельности: он принимает материальный мир и духовный, внутренний мир личного знания и бесчисленных знаний, принимает мир души, принимает Бога. Его заповедь любви - это заповедь блюсти цельность; любить цельно и полно, любить Бога и человека, любить всех; его гуманность - это универсальная любовь. Настоящее мгновенье - это часть истории; в нас живет и минувшее, и будущее, и мы каждым своим мигом живем в вечности, и в этом - цельность и полнота времени и жизни. Снова и снова, неизменно и во всем эта полнота и цельность. Я бы назвал это идеалом статичным: там, где все созидает цельность и общность, и жизнь, и история - не в непрестанном движении от одного к чему-то иному, но совершенствование и углубление того, что длится. Это он сам и называет своим платонизмом. Речь идет не о том, что такое движение, но о том, что движется и изменяется, что и в этом движении остается неизменным. Как иначе понять то устойчивое, что устойчиво и в движении, если не как план, как целенаправленную идею? Развитие - не изменение, но совершенствование; пусть нас не сбивают с толку срывы и временные кризисы - не находимся ли мы лишь в начальной стадии развития?

Скажем, мы противопоставили друг другу науку и веру: наука извращает веру, желая заменить ее знанием. Но тут Масарик предостерегающе поднимает перст. Есть наука и наука, есть вера и вера. Наука извращает веру слепую, суеверную, бессознательную; кроме того, и сама наука бывает мандаринская, самодостаточная и полунаучная, дилетантская, которая полагает, что ей уже все известно. Совершенная наука и совершенная вера друг друга не исключают. Это - типичный масариковский прием: не противоречие между наукой и верой, но между наукой и лженаукой, между истинной, осознанной верой и верой поверхностной, бездумной и ханжеской. Нет противоречия между свободой и дисциплиной, но есть противоречие между свободой анархической и свободой истинной, между дисциплиной рабской и дисциплиной взаимных услуг. И так во всем. В своей завершенности, в своей полноте и совершенстве человеческие идеалы перестают исключать друг друга; додумывая до конца и совершенствуя наши дела, мы достигаем синтеза. И снова примечательная черта своеобразной классичности: в цельности и полноте уже нет противоречия. Познавая реальность все глубже и глубже, руководствуясь в своих свершениях все более последовательным познанием и любовью, мы деятельно и реально, шаг за шагом приближаемся к гармонии мира - "божественному порядку", как определяет ее верующий Масарик.

Своеобразно его понимание времени. Рассуждая о политике он замечает:

- Если оглянуться немного назад...

Вы ждете, что он будет говорить о раннем периоде создания нашей республики или о Кёрбере ⁶ , ан нет; этим "немного назад" может быть, скажем, время Римской империи или средневековой церкви, вообще вся история - актуальный аргумент, словно все происходит именно сейчас. Он ссылается на Платона, словно "Политейя" ⁷ вышла в прошлом году и все еще является новинкой политической литературы. Время, которое его окружает, насчитывает тысячелетия, оно вбирает в себя всемирную историю человечества и его будущее. И при этом он, раздумывая,

стр. 115

постоянно на несколько шагов опережает настоящее: чего ждать завтра, через десять лет, через столетие; любым своим деянием мы продолжаем историю и подготавливаем будущее; поэтому мы должны допытываться, что такое история и куда устремлено развитие. Его не связывают воспоминания; о своих детских годах он говорит с охотой, как всякий старый человек, но гораздо больше его влечет будущее. Это вытекает из присущей ему метафизической уверенности в том, что мир стремится к совершенству. Золотой век - не позади нас, он цель общечеловеческих усилий, и мы не имеем права быть нетерпеливыми; для достижения этой цели мало протянуть руку, следует набраться и мужества. Божьи мельницы, как сказано, мелют не спеша, и если эта терпеливая и мужественная вера не есть подлинный оптимизм, то я уж и не знаю, как ее еще назвать. Однако ничего из того, что мы должны сделать уже теперь, нельзя откладывать на будущее, и никакой верой в то, что через несколько тысячелетий станет лучше, мы не освободим, не избавим себя от обязанности уже теперь воплотить в реальность то, что в наших силах; и если уж мы живем в вечности, мы живем жизнью подлинной, полной только в том случае, если уже здесь и сейчас трудимся, познаем и любим. Это, я думаю, главный ключ для понимания системы мышления Масарика.

Эти заметки не ставили целью дать характеристику, а тем более анализ философии Масарика, речь шла о чем-то другом: чтоб перед глазами читателя стояло нечто вроде духовного фона или пространства, в котором создавались фразы и главы "Бесед". Правда, тогда было сентябрьское утро, десятый час, год такой-то и такой-то; только что закончен просмотр газет, и скоро начнутся служебные дела, то, за что президент получает жалованье. Но пока над беседкой из березы течет иное время, время тысячелетий; в беседке беседуют Платон и Блаженный Августин; века и тысячелетия перестали существовать; неторопливо, раздумчиво рассуждают они о том, что же все- таки произошло: как на месте распавшейся Римской империи возникали и погибали сверхдержавы, высвобождался человеческий дух; Гус домогался правды, Иржик - мира, Коменский - культуры ⁸ . Все, что когда-либо происходило - с миром и с нами, - все принимается в расчет - точно так, как, прочтя утренние газеты, мы представляем себе картину дня. Вот так-то и так. Словно ремесленник, принимающийся за работу, он сперва оглядит свою мастерскую и все, что есть, что должно стоять на своем месте. Да, все так, все расставлено по своим местам: история всех веков, голоса всех учителей. Божьи заповеди и человеческие усилия. И президент, задержавшийся взглядом на том или другом, уже погружается в свою работу.

Погружается в работу: стало быть, ситуация складывается так-то и так-то, а конкретно предпринять необходимо то-то и то-то. Однако над этой каждодневной политической ситуацией, в которую президент старательно и по-деловому вживается, снова раскидывается некое необозримое пространство: это целостная концепция человеческого и Божественного, концепция взаимодействия и Провидения. Вот он на что-то сердится, вот рассуждает о злобе дня, вот молчит - и во всем непреложный, великий порядок. Иногда то, что он говорит, звучит совсем бесстрастно, ни одного великого слова, ни огненной проповеди, жонглирования понятиями - одни голые факты, одни трезвые дефиниции, деловая критика или практический common sence ⁹ . Но если вы будете очень внимательны, вы услышите и нечто большее; каждая фраза находит отзвук в огромном, прочном, чудесно изогнутом своде пространства вселенной; каждое слово оказывается звеном несущих опор познания, веры и любви; они сотворены из материи земли, но принадлежат к зданию храма. Отдельную фразу можно взвесить как строительную плитку, но понять ее смысл полностью можно только на фоне краеугольных камней и устойчивой колоннады, кладки и фронтона всей постройки. Только тогда мы оценим прекрасный и мудрый порядок, который заложен и в этом простейшем кусочке строительного материала.

И все это выражено тем, что мы определили как "Молчание с Т. Г. Масариком". Мы вслушиваемся не в его слова, а в их негромкий и глубокий отзвук. В нем одном - истинный и полный смысл, его цельная и полная правда. Пусть речь идет, например, о чем-нибудь столь тяжком и земном, как политика; но даже и она находит отзвук, хотя и молчаливый, без каких-либо слов; да разве вы сами не слышите гула истории и Божьей воли? Разве не сочетаются друг с другом античность Платона и заповеди Иисуса о любви к ближнему, великий церковный порядок

стр. 116

и живость светской жизни, вздох освобождения и спокойное терпение разума? Что только не должно быть созвучно друг другу, чтобы роилась гармония! Читать Масарика, вживаться в его гармонию - это тоже беседа и - молчание. Беседой обо всем преходящем, от чего у нас многое зависит. И тихое раздумье о том, что вечно. Тот, кто не научится так думать, никогда не в состоянии будет понять Масарика во всей полноте.

И наконец - немного истории

Первая часть "Бесед" впервые увидела свет в книжном издании в 1928 году; вторая - в 1931-м и третья - в 1935-м.

Части первая и вторая возникли из бесед, начавшихся в 1926 году; часть третья впервые в общих чертах была скомпонована из бесед 1927 года. Итак, около десяти лет ушло на расспросы, обдумывание, припоминание, переговоры и - молчание.

Примечания

1. Руководство - очевидно, имеется в виду руководство чешского эмигрантского центра.

2. То, что подлежит рассмотрению (лат.).

3. Имеются в виду так называемые Краледворская и Зеленогорская рукописи, якобы представлявшие собой памятники древнечешской литературы. Первую из них "нашел" в г. Двур Кралове в 1817 г. чешский поэт и филолог Вацлав Ганка (1791 - 1861), вторая в ноябре 1818 г. была прислана анонимом в чешский Национальный музей в Праге. Т. Г. Масарик и его научные единомышленники подвергли рукописи историческому и филологическому анализу, доказывая, что это подделки. Последующие исследования (в частности рентгеноскопические и химические) подтвердили их правоту. Хотя Краледворская и Зеленогорская рукописи для чешской культуры XIX в. имели примерно такое же значение, как "Слово о полку Игореве" для русской, вызвав широкий отклик в литературе, живописи, музыке, Масарик считал, что установлению научной истины, реальному взгляду на мир не должны мешать никакие патриотические чувства и иллюзии. В этом он видел доказательство зрелости нации. Спор о рукописях вылился в общественную дискуссию более широкого значения. Продолжался он и в последующие десятилетия.

4. Цель устремления (лат.).

5. Под углом вечности (лат.).

6. ...о раннем периоде создания нашей республики... - Дата официального провозглашения Чехословацкой республики - 28 октября 1918 года. Кёрбер, Эрнст фон (1850 - 1919) - австрийский политик, в 1900 - 1904 гг. глава кабинета министров, проводил политику, направленную на централизацию управления и экономики Австро-Венгрии и ущемление национальных прав венгров, чехов и других народностей.

7. "Политейя" ("Конституция") - "диалог" Платона в 10 книгах, развивающий идею идеального государства.

8. Иржик - чешский король Иржи Подебрад (1420 - 1471). Стремился укрепить чешское государство, его независимость. В 1464 г. выдвинул идею мирного союза европейских государств. Коменский Ян Амос (1592 - 1670) - великий чешский просветитель и педагог.

9. Здравый смысл (англ.).

1. Молодые годы

Детство

Родные края

Самые ранние мои воспоминания... Пожалуй, только обрывочные, никак не связанные между собой картины. Однажды - мне тогда было что-то около трех лет -

стр. 117

я увидел в Годонине взбешенного коня; он скакал по улице, все шарахались от него в разные стороны, чей-то ребенок упал коню под копыта; однако конь перескочил через малыша, даже не задев; этот случай запал мне в душу. Потом помню, как мой отец ловил в силки ворон или еще каких-то галок. Помню, что ходил (уже в Муте-ницах) к пану старосте - попросить бумаги и грифель и что-то малевал этим грифелем еще до того как стал учиться писать.

Моя родина - это окрестности Годонина; там много крупных поместий и туда отца моего - он был в начале своей служебной карьеры у господина кучером - перевели на работу, ну и мы тоже переселились вместе с ним. Вскоре - мне шел второй год - мы перебрались из Годонина в Мутенице, там пробыли до весны 1853 г., а потом снова вернулись в Годонин и устроились в доме "на плесе". Эту бескрайнюю равнину я как сейчас вижу перед собой и воспоминание сохранилось с младенческих лет; потому я люблю равнины; горами любуюсь издалека, но жизнь в горах - не по мне, ущелья давят, теснят меня, мне там не хватает солнца.

В 1856 году мы перекочевали в Чейковице, в имение, два года спустя - год жили в Чейче, потом снова в Чейковицах - и оставались там до 1862 года.

В 1861 г. я попал в реальное училище в Густопечи, а наших опять послали в Годонин и только в 1864 г. - опять в Чейч, где отец прослужил три года, а потом - это было уже в 1867 году - семейство наше оставило имперские службы, сменив их на службы частные в Мирославе и в поместье Сухокрлды - Socherle по-немецки; дольше всего мы жили в Клобоуках, с 1870 по 1882 гг., и туда я приезжал на каникулы. Но собственно отчий дом моего детства - это Чейковице.

Влияние матери на меня было сильнее, чем отцовское; отец был талантливый человек, но простоватый, главой семьи была мама. Она происходила из Ганацкого края, но росла среди немцев в Густопечи; чешский язык ей поначалу давался с трудом. Нас, - у нее было трое детей - сущих чертенят - она любила безгранично; но, вероятно, я был ее любимцем, хотя больше этого заслуживал брат Мартин, из нас, троих - самый чистый, самый достойный, как говорится, "anima Candida" ¹ .

Матушка была умная-разумная, повидала жизнь, долго жила в домах "цвета общества" - служила кухаркой у господ в Годонине; они к ней были очень привязаны и даже много лет спустя прибегали за советом и помощью в трудную минуту. Знакомство с господской жизнью родило у нее мечту, чтобы и мы, ее дети, поднялись немного выше по иерархической лестнице; помимо всего, она еще слишком хорошо помнила нищету, в которой жил служивый и рабочий люд. Словом, она хотела сделать из нас господ - и то, что я пошел учиться - целиком ее заслуга.

Матушка была набожна. Любила посещать костел, но особенно времени для этого у нее не было: приходилось "батрачить" на семью. Я помню, она говорила: "Herrendienst geht vor Gottesdienst" ² . Об этом я вспомнил позже, когда оценивал политическую роль церкви и Фейербахову теорию о том, как религия служит политике. В костеле матушке стоять было некогда, но она читала молитвы по молитвослову дома; в этой книге было много картинок - я помню - на одной были изображены мучения истекающего кровью Иисуса Христа. Этот рисунок она любила больше других, и я тоже любил рассматривать его вместе с нею.

Отец был словак, родом из Копчан, он родился крепостным, рабом, так рабом всю жизнь и остался. Его позитивное влияние на меня - в сравнении с матушкиным - было незначительным. Он был одарен от природы, но в школе не учился. В Копчанах с трудом одолел грамоту у одной старухи, солдатки, которой община дала это послушание - учить детей грамоте, за это ученики обязаны были копать ей картошку. Отец был совершенно простой, деревенский, не городской, естественный человек; он жил только природой и в природе - особенно после того как сам стал хозяином. Природу знал, наблюдал за ней и наблюдал очень тонко - у него было какое-то особое чутье и понимание жизни и развития различных видов и особей. До сих пор помню, как однажды в марте он принес нам за пазухой молодого мартовского ушана - жалкий зайчишка съежился в следе конского копыта; отец подобрал его и подробно, живо и занимательно рассказал нам историю заячьей жизни.

Сам он не имел образования, но очень одобрил мои учебные занятия и не стеснялся учиться вместе со мной; понятно, и к учебе он относился тоже весьма утилитаристски; какую это даст пользу, какой принесет доход. Он не был религиозен, но пекла боялся, поэтому изредка по воскресеньям ходил в костел. Во всех

стр. 118

делах решающий голос принадлежал матушке, и отец подчинялся ей, хотя бывал и не согласен.

Много позднее, когда он навещал нас в Праге, его интересовало главным образом то, как подкованы лошади, какие оглобли, оси и колеса делают теперь у повозок и карет; дворцы на Малой Стране его привлекали лишь своими портье- уже несколько дней спустя он перезнакомился со всеми и ходил к ним в гости - поговорить. Проходило дня два-три - и он сыт был столицей по горло - никакие силы не могли его удержать там дольше. Домой, домой, только домой - на природу!

В отце я всегда ощущал и видел влияние крепостничества, рабства; служил и работал он с неохотой, по принуждению, господам низко кланялся, но любить их - не любил. В имперских владениях крепостное право сохранилось и после 49 года; вы представляете, отец должен был просить у господ разрешения на то, чтобы мне поступить в реальное училище. Это были, так сказать, мои первые социальные впечатления - ведь я был свидетелем того, как некоторые имперские чиновники грубо обращались с моим отцом. Я часто выдумывал, как им отплатить за это и как бы так сделать, чтобы надавать им тумаков. Когда господа отправлялись на охоту, свои шубы они оставляли у нас, и мне очень хотелось на этих шубах выместить свою досаду. После охоты господа устраивали пиршество в лесу, в охотничьем доме; их слуги швыряли народу остатки съестного, и люди кидались за ними, расталкивая друг друга. Как-то им бросили что-то вроде макарон, о них тогда понятия не имели, называли "глисты", но все равно дрались как звери.

Вот такие вещи удержались у меня в памяти.

Отношения между детьми

Нас было три брата, и мы очень любили друг друга, но я относился к братьям неодинаково. Мартина, среднего по возрасту - а мы родились с перерывом в два года - я не только любил, но по- своему уважал, он был милый, доверчивый, непритязательный и без всякой фальши. Самым младшим, Людвиком, я командовал и использовал всячески - например, в качестве посла. О Мартине я до сих пор вспоминаю как об идеальном мальчике.

Братья не были моими друзьями - каждый шел своим путем. Я водил дружбу с ребятами постарше и слушался их. А приятелей во дворе у меня было один или два.

В школу я начал ходить сперва в Годонине, это была немецкая школа, а потом - в Чейковицах. Как сейчас вижу только руки своего первого учителя: такие волосатые, костлявые руки, которыми он нас колотил. Дома вместе со мной учился писать отец; пока он был возчиком, писать он не умел, но потом, когда стал надсмотрщиком, а позже - управляющим, очень в грамоте нуждался - приходилось вести учет работ и исполнителей, чем и как, в какое время они занимались. Время от времени эти ведомости вел и я; разлиновывал его блокнот и надписывал необходимые графы. Вам, конечно, понятно, что отец заниматься этим не любил, заставлял себя делать это лишь в случае крайней необходимости, как любой невольник. Вот вам суть рабства - не хотеть, а исполнять долг.

В годы моей юности сельский учитель был настоящим бедняком; платили ему мало, и он подрабатывал всяческой писарской работой и службой в костеле, пел на похоронах и колядовал. Во время сбора винограда мы, ребятишки, ходили от одного винного пресса к другому и собирали для учителя в бочонок вино, сколько отливали для него хозяева, потом этот бочонок он всю зиму держал в классе за печкой - погреба у него не было - и там это молодое вино - бурчак - бродило. Вот какая была бедность, и, знаете, селяне, особенно зажиточные - члены магистрата или староста - обращались с учителем не иначе как с нищим. Понятно, что настолько порабощенный учитель не пользовался авторитетом и у детей, за что он то и дело награждал нас тумаками - это был основной метод в его воспитательной системе. Раб всегда пользуется методами рабовладельца, и мстит всем как только может. Теперь сравните, как далеко ушла вперед нынешняя школа, хотя и в ней еще многое нужно преобразовывать, чтобы она воспитывала людей самостоятельных, обладающих чувством собственного достоинства, бесстрашно вступающих в жизнь. Реформа школы - это прежде

стр. 119

всего перевоспитание учителей; это значит - необходимо повышать их социальный уровень и образование. Сейчас учителя уже сами стремятся получить высшее образование; конечно, нужно провести специальное обследование, чтобы определить, как такой учитель-академик будет относиться к детям. Главное - любить детей, уметь вдуматься и вчувствоваться в их внутренний мир - скорее конкретный и образный, чем абстрактно-научный; учить наглядно, соединяя обучение с тем, что дети реально видят в своем окружении, стремиться по возможности к индивидуальному воспитанию. Вообще - о школе, о воспитании и обучении следовало бы думать как можно больше, но и предоставлять больше средств, чем до сих пор. Развитие школы - основа развития демократии.

У мальчишки в деревне столько дел - ух! Вы только посчитайте: он должен уметь свистеть на губах, сквозь зубы, через один палец, через два и через кулак; двояким способом щелкать пальцами; он обязан уметь драться по-всякому, стоять на голове, ходить на руках, вертеться колесом и уметь бегать - это главное. Любимая игра - сложив руки крест-накрест, на одной ноге наскакивать на противника, толкая его плечом в плечо, чтобы он, наконец, не удержался и опустил поджатую ногу. Обычно толкаются двое, а то и трое, и четверо - целая ватага ребят. Кроме того, мальчишка должен уметь стрелять из лука и рогатки, метко бросаться камнями, скакать верхом на коне, щелкать хлыстом и арапником, лазать по деревьям, ловить раков и жуков, плавать, разводить костер, кататься на коньках, на санках, бросаться снежками, ходить на ходулях - да мало ли что еще! Как-то мы задумали прорыть туннель, чтоб по нему туда-сюда сновал поезд, а где взять поезд - над этим мы себе голову не ломали. Попробуйте только перечислить все ребячьи занятия: изготовлять из сирени и гусиных перьев трещотки, вырезать свистульки из прутьев ивы или из гусиных костей, дудочки из черешневого дерева; делать трубки из стеблей пшеницы и плетей дыни; мастерить луки либо самострелы с драночным прикладом, а еще - стрелы; потом ружья, сабли и кивера, мячики или, как это теперь называется, чижики, потом и биты; выстругивать мельнички - водяные и ветряные - или даже пасхальные колотушки, вязать что-то вроде гордиева узла, плести из конского волоса перстеньки или даже целые цепи - этому научил нас немецкий мальчик. А если сверх того у мальчишки есть приобретенный за грош ножик, перочинный нож, что все у нас называли "fedrmesl" - то лучше этого нет ничего на свете. Те, кто мог, выпрашивали дома пилку, долото или топорик и тут же начинали пилить, строгать, плотничать. В каждом мальчишке есть что-то от инженера.

Однажды мне до смерти захотелось получить "грумле"; это такой цыганский музыкальный инструмент, по форме чем-то напоминающий небольшую лиру, с металлическим язычком, на язычек дуют и поколачивают пальцем. Вот такую игрушку мне хотелось иметь, и я упросил одного цыгана, чтобы он мне ее сделал. "Ладно - согласился цыган, - только ты принеси мне железку". Я принес ему железку - просто подобрал во дворе. "Ну, а теперь принеси мне хлеба". - Я принес ему хлеба, потом масла и яиц - не помню, чего только я ему не наносил, но игрушку - "грумле" - так и не увидел.

Игр у детей было много, и все на улице, на воздухе; не ведая ни о каком пацифизме, мы играли в солдат, собственно, в войну. Или в разбойников; я был предводителем разбойников, а сын управляющего был "шефом жандармов"; понятное дело, если выпадала возможность, я давал ему по шее.

У деревенского мальчишки своя сокровищница, а в ней: цветные фасолинки, пуговицы, красивые камешки, павлинье перо, перо сойки, кубики из отполированных кусочков кирпича, разноцветные стекляшки, призма или линза от какой-нибудь люстры, может, из костела, и всякие прочие драгоценности. Мальчишки вели между собой и торговлю, под высокий процент одалживали фасолинки, иногда меняли, а иногда и продавали за крейцер.

Разумеется, помимо участия в ребячьих забавах, деревенский мальчишка прежде всего обязан был помогать маме по дому, а потом - отцу в поле. Как живут в деревне девочки, я не знаю, у меня собственного опыта на этот счет не было, мы, мальчишки, не имели с девочками ничего общего, мы жили совершенно отдельно. Как-то, мне тогда было около восьми лет, мать взяла меня с собой в Шашин, на богомолье. Там мы ночевали у наших знакомых лесников, а у них была дочка приблизительно одного со мной возраста; мы пробыли там два дня, и все два дня - с раннего утра до позднего вечера - я с ней играл. Вернувшись домой, я очень скучал без нее.

стр. 120

Городские дети не знают такого множества забав; возможно, этот недостаток как-то возмещают теперь скаутские организации. Детей нужно немножко подтягивать; ребенок, выросший в деревне, - изобретательнее, самостоятельнее и практичнее; городское дитя подчас не умеет даже карандаш подточить и часто не может развить в себе способность делать что-либо своими руками. В общем, больших несчастий на улице не происходит; иной раз мальчишка порежет палец на ноге, а то и по голове камнем получит, что правда, то правда. Я помню три серьезных несчастных случая: один мальчик сорвался с довольно высокого тополя; тогда говорили, что это как-то повредило ему грудь; еще кто-то отравился беленой, когда изображал лошадь, и ребятишки кормили его "маком"; а еще один - утонул, купаясь в пруду. Когда его принесли домой, я оказался рядом и слышал, как его мать, прижавшись к его телу, начала причитать таким тонким протяжным, плачущим голосом, превознося добрые свойства Йозифека: "Милый ты мой, Йозитко, какой же ты был хороший, уж некого мне будет теперь ругать..." и так далее. Потом я где-то прочитал, что такое оплакивание и восхваление мертвых - обычай всех первобытных народов.

Ребенок прекрасно чувствует характеры взрослых, их отношение друг к другу. Скажем, в Америке ребенок более независим, чем в Европе, он наивнее, естественнее в поведении с другими детьми и взрослыми; он не боится взрослых, он видит, что и они искренне относятся друг к другу. Так сказывается на детях характер республиканских установлений и свобод; люди не лгут и не трясутся со страха, что их одурачат или подведут соседи; там человек не боится человека. Теперь я с радостью смотрю на детей и разговариваю с ними; и мне почему-то кажется, что сегодня они веселее и откровеннее, и я говорю себе, что они вырастут свободными людьми. Республика, знаете ли, великая вещь!

И снова я возвращаюсь к проблеме школы и учителей. Школьный учитель должен прививать детям республиканское мышление, понятия демократической свободы и равноправия; он обязан стать для них другом. Его авторитет должен основываться на разнице в возрасте, на его превосходстве во всех областях знания, опыта и характера. Я замечал, что у американских детей отношения с учителями и учительницами гораздо более доверительные, чем у нас - американцы всю свою жизнь с удовольствием вспоминают своих учителей и свою школу. А наши дети, выходя из школы, облегченно вздыхают. И все-таки любознательность - для здоровых детей - радость. Американский учитель играет с мальчиками в футбол и не боится скомпрометировать себя в их глазах. Учитель-бюрократ не пойдет с детьми кататься на санках или коньках - он страшится того, что вдруг, скажем, свалится и утратит свое достоинство или авторитет. Между учителем и учеником, так же как между чиновником и гражданином - огромная разница, они - чужие. Больше живости, больше сердечности - и вы получите истинную демократию. Школа Коменского была officina humanitatis ³ , школа воспитывает человека не только как личность, но и как члена коллектива, растит его для общества, для демократии. Мне хотелось бы вместо старинной припевки "Были чехи, были герои" ⁴ услышать новую песенку "Учители-воспитатели, будьте демократами". И если таковые у нас уже имеются, тем лучше.

Понятно, то же самое относится и к семье. Не слепой авторитет родителей, не пассивное послушание детей, которого вы добились постоянными окриками и угрозами, но - воспитание примером.

Ребенок и его мир

В детстве я был очень религиозен - в этом сказывалось влияние матери. Служил министрантом ⁵ у нашего капеллана, патера Франца, Сатора была его фамилия; его я просто обожал; мне нравился его белоснежный галстук и облегающая черная - как же это называется? - да, сутана с круглыми такими пуговками от головы до пят. Когда я прислуживал ему, мне представлялось, что патер Франтишек - сам Господь Бог, а я - ангел; это было настоящее и большое счастье. Куда большее, чем когда я пел на клиросе. Ну, вы представляете, как я был горд званием министранта. Патер Сатора был совершенно особенный человек, такой раздвоенный; типичный словак, родом из Боршиц у Угерского Градиште. Иногда он казался отъявленным фанатиком, а то - просто личностью, мучимой сомнениями; у цер-

стр. 121

ковных властей, да и у светских, числился неблагонадежным. Одно время я слышал, как женщины шушукались о патере Франтишке и пани управляющей, когда стало явно, что она - в затруднительном положении; я этого не мог взять в толк и долго ломал голову, что бы это могло значить. А патер Франц в одно из воскресений прочитал прихожанам проповедь, где говорилось, что и священное лицо подвержено греху, что люди не должны брать с него пример; строить свою жизнь надобно по примеру только Христа и заповедям, которые он оставил людям. Это было своего рода общественной исповедью, покаянием на людях; я этого тогда никак не мог уразуметь, но проповедь просто потрясла меня - отчего это людям не брать с него примера?! Лишь подрастая и оглядываясь на детские годы, перебирая впечатления детства, я понял смысл этого признания и многие другие вещи.

С течением времени, знакомясь с литературой и приобретая свой собственный опыт, я стал более критично относиться к священству; меня осенила мысль, что между религией и церковью существует раздел. Сами учителя закона Божьего в средней школе допускают, что хотя церковь - учреждение Господне, но есть в ней некоторые человеческие черты, не столь существенные и поддающиеся изменению, а посему - в разных землях и у разных народов - разные. Разумеется, этих человеческих черт я открывал в церкви все более и более, но никогда у меня не возникало сомнений в Боге и теологии, я всегда был оптимистом.

В ту пору я не мог себе даже представить, что может существовать какая-то иная вера. В Чейковицах, в каком-то старом календаре я отыскал статейку о России; в ней рассказывалось о православной церкви. Вы не можете себе представить, какое беспокойство вызвало в моей душе сообщение, что в какой-то иной вере, чем наша, тоже есть паломничества, паломники, святые и чудеса. Тогда меня успокаивал довод, что католиков больше, чем протестантов и православных; но крайне волновало сравнение, что мусульман и язычников гораздо больше.

Узнал я, что не так далеко, в Клобоуках, - живут протестанты-кальвинисты; я отправился на разведку, совершил паломничество - и пробрался в евангелический молитвенный дом; я страшно боялся, что провалюсь сквозь землю, что в наказание меня поразит громом - но ничего не случилось. Голые стены, кафедра вместо алтаря, серьезность и простота богослужения - все это произвело на меня такое сильное впечатление, что перехватывало дыхание, я еле переводил дух. Тогда я услышал, что евангелистов упрекали в том, что они не верят колокольному звону, - в те годы протестанты еще не имели права звонить, лишь сто лет спустя, после Указа о веротерпимости, они получили право на колокола; меня потрясло, что католики признают, что протестанты более образованны, порядочны, хозяйственны, чем они сами. У меня не шел из головы вопрос - отчего это? Почему существует присловье: крепок как кальвинистская вера? На эти и подобные загадки в ту пору я не находил ответа, но протестантизм все время тревожил и как-то раздражал меня.

Евреев я боялся; верил, что им требуется кровь христиан, и поэтому предпочитал сделать крюк, лишь бы не проходить мимо их построек; еврейские дети хотели со мной играть, поскольку я чуть говорил по-немецки, но я отказывался. Лишь позднее я более или менее примирился с их существованием. Это произошло в реальном училище, в Густопечи. Однажды мы предприняли экскурсию на Палавские холмы. После обеда, пока мы проказничали в трактире и выкидывали всяческие глупости, исчез один наш одноклассник, еврей, он выбежал во двор, я - за ним, из любопытства, а он встал у раскрытых ворот и, повернувшись лицом к стене, кланялся и молился. Мне стало стыдно - вот иудей молится, а мы шалим себе.

У меня не умещалось в голове - как это? - иудей молится так же горячо, как и мы, и не забывает о молитве даже во время игры...

Вы понимаете, я всю жизнь стремился не быть несправедливым к иудеям; поэтому распространялось мнение, что я их поддерживаю, держу их сторону. Когда я преодолел в себе этот народный, бытовой антисемитизм? Чувством, дружок, наверное, никогда, только разумом; ведь родная мать поддерживала во мне суеверие о христианской крови.

Ясное дело, ребенком я не верил только тому, чему учили нас в школе и в костеле; мой католицизм был полон суеверий, пропитан словацкой мифологией. Я верил в существование всех возможных и невозможных духов и, может, более всего - в различных ведьм, которые похищают детей и днем и вечером. Главным образом потому, что, увлекаясь игрой, я забывал о времени и возвращался домой

стр. 122

поздно - только к обеду или ужину. Особенно популярен у детей был водяной - сочинялись байки о том, кто, где и когда его видел, ну и горячо спорили, как он выглядит, какого цвета у него волосы, усы и одежда; чародейки тоже играли у нас большую роль, потом еще смерть и черт; этот однажды проявил себя на глазах у нас в костеле, когда во время службы с одним из прихожан приключилась падучая. Волновали меня истории о чернокнижнике, о нем я прочитал в книгах. Получалось, что я жил в таком двойном, двойственном духовном мире, определю пожалуй так - в ортодоксальном и неортодоксальном. В неортодоксальном, в этих суевериях, поверьях и разнообразных антропоморфизмах не было системы; ведьмы, водяной и прочие сказочные существа и чудовища существовали каждый сам по себе, никак не связанные друг с другом - и все это я ощущал каким-то странным образом.

Я даже сознавал, что это суеверие, но границы между суеверием и верой ясно не видел и не силах был воспротивиться, защитить себя от этих суеверий - настолько они укоренились и были всеми принимаемы. Пан капеллан, хотя и обучал нас в школе катехизису, но суевериям не сопротивлялся. Может быть, выразиться так: ведьма-полудница - это, собственно, жуткая тишина полдня, ведьма-вечерница - это сумерки и благовест, но детский ум цепко держится за эти педоморфизмы, ребенку нравится поэзия мифов. Конечно, из мира такой поэзии его скоро вырвут: вчера, когда я вернулся домой после вечерней службы, матушка мне пригрозила, что ведьма- вечерница как-нибудь меня-таки унесет, а сегодня мне придется сторожить картофель на поле до глубокой ночи, и я боялся этой ведьмы - но ты ведь знаешь, малыш, что никаких ведьм- полуночниц не существует на свете...

Ни в школе, ни дома я не слышал более или менее глубоких рассуждений о духовной сущности религии; не слышал я и о том, что о религии можно и должно размышлять. Людская религия была - и ее символы и весь культ - основательно материальна, совершенно объективна. Никому из нас не пришло бы в голову вносить в религию элементы субъективные, субъективистские: религия была для нас явленной правдой Божьей, заповедью Божеской и церковной, тем, чему Винсент Леринский ⁶ дал классическую формулировку: "quod semper, quod ubique, quod ab. omnibus creditum est" ⁷ . Сам я в ту пору размышлял о всяких внешних, поверхностных вещах. К примеру - который из владык выше - император или папа? Когда же я касался вопроса о Святой Троице, о вочеловечении Бога и всего, чего я не понимал, то приставал с вопросами к патеру Франтишеку, но должен был удовольствоваться стереотипным ответом: это таинство. Слово это отменяло всякие дискуссии, но не удовлетворяло. Религия просто жила и практиковалась, а церковное учение просто принималось. Из Библии мы узнавали о том же, что содержалось в школьных учебниках и что мы слышали в костеле; дома Библию не читали, лишь изредка молитвенные книги.

Случилось как-то, что в замковой конюшне повесился батрак. Мне показали потом балку, на которой он висел, и, признаюсь, она меня просто устрашила, я с ужасом поглядел на нее и больше никогда не переступал порога этой конюшни. Мне представлялось чудовищным и непостижимым, как это можно лишить себя жизни. Вы только представьте - лишить себя жизни! Это что-то абсолютно противоестественное, извращенное! Это происшествие не выходило у меня из головы, особенно после того как я - несколько позже - нашел книжку о людях, которые переносили тяготы жизни в самых страшных ситуациях: например, один святой монах был похоронен в гробнице, но, как оказалось, он не был мертв: пробудился и должен был или дождаться, пока его освободят во время следующих погребений, или же порешить себя. Двадцать лет он жил в подземелье, питался насекомыми, падавшими на оконце гробницы, слизывал влагу со стен и гробниц... правда, я задавал себе вопрос - а как же зимой, когда насекомых нет, но казуистика этого примера и других, ему подобных, все-таки меня увлекала и заставляла размышлять о проблеме самовольной смерти. Мое сочинение о самоубийстве есть ответ на этот детский и более поздний жизненный опыт.

О Праге и о Чехии я в то время ничего не знал. Для словаков - в том месте, где мы жили, существовал один город - Вена. В Вену от нас ходили учиться и работать, изредка возвращались навестить близких, всегда нарядно одетые. Как-то к нам заглянул подмастерье из Пешта - в мадьярском народном костюме, на сапогах - шпоры, в руке - чекан - к сожалению, сам он был одноглазый, это как-то не шло к его парадному мундир. Гость зашел в костел, и все на него

стр. 123

оглядывались, когда шпоры позвякивали, стукаясь о каменный пол. Один такой словацкий венец подтвердил, что в Вене построили мост из гумиластика, и когда люди идут по нему или едут, то он прогибается. Чехов величали "господа золотые", потому что они, обращаясь друг к другу, произносили: "ты, золотой мой". О Праге я впервые вычитал в книжке из серии "Наследие для малышей", и там рассказывалось, как одна бродячая семья едет на возке в Прагу и какая Прага прекрасная. Я ощущал себя словаком. Копчанская бабушка всегда приносила мне в подарок белые словацкие гати - штаны; но я одевался по-городскому. Когда меня отправляли на учебу в реальное училище, то из отцовской кучерской формы мне сшили костюм; костюм был голубой с медными пуговицами - в Густопечи парни надо мной здорово потешались.

Годонин - этот город мне уже казался очень большим; в Годонине стоял костел с башней, в то время как в Чейковицах была только колокольня, костел без башни. В Густопечи я тоже скоро освоился, потому что там жили родственники матери.

Однажды я попал на тамошнюю ярмарку и получил от дяди крупную монету - целый шестак ⁸ , на который и приобрел себе краски; это были такие цветные колечки с кисточкой в деревянной шкатулке; я нес их домой, в Чейч, как настоящий клад. Но по дороге поднялась буря, хлынул ливень, я сунул краски подмышку, под пиджак и рубашку - чтобы не размокли. Когда же я добрался до дома, то обнаружил все краски на рубашке и на коже. Так что живописца из меня не получилось. В реальном живописание у меня как-то не пошло, а вот карандашный рисунок удавался больше; позже, в гимназии, я любил начертательную геометрию. Ее у нас исключительно интересно вел математик Адам. Математик я был вполне приличный, и Адам поддерживал меня, когда мне приходилось спорить с его коллегами.

Год в деревне

Едва ли я все припомню: каких только впечатлений не получает ребенок в деревне! Зима, ходит святой Микулаш ⁹ с чертом: черт весьма влиятельная персона; будучи преподавателем я представлял своим детям святого Микулаша. Затем следует Рождество и колядование: к нам. Бог знает откуда, приезжал человек с "Вифлеемом" ¹⁰ - вот это было представление для всей деревни! Потом - Три волхва, а на мясопуст - маскарады... у ребенка всегда есть чему порадоваться! Больше всего - щипание пера; собиралось человек эдак двадцать - и чего только тогда не выдумывали! Мы, дети, щипали перо и старались не уснуть, чтобы не пропустить какую- нибудь страшную историйку; а потом раздавали пироги или лепешки.

Едва подступит весна - перво-наперво - скинуть сапоги; еще лед на дворе, и мы уже бегаем босиком. Стоит подсохнуть земле, как открывается сезон игр в фасоль или лапту; мяч - по-нашему - "габан" - был великой редкостью, особенно если был резиновый - тогда он славно отскакивал от земли или от стен; "резина" - это была для нас дорогая штука, и если удавалось достать какую ее толику, то разрезали на части и делали "габан". А вскоре уж - и Великая ночь, тут мы носились с колотушками; в понедельник ходили хлестать девушек и колядовать, прося одарить яичком. И воскресенье - Пасха - великий праздник, разумеется, самый большой в Годонине. потому что там у плащаницы стояли два драгуна с обнаженными саблями. От этой картины глаз нельзя было оторвать.

Потом - майский крестный ход и богослужение на полях, чтобы Бог послал урожай, потом - "визитация" - когда съезжаются все окрестные священники во главе с деканом - на переговоры. Целую неделю перед этим событием хозяйки пекли и жарили, а мы, мальчики-министранты. относили снедь в трапезную. Либо пожар в деревне, это ведь для мальчиков тоже праздник своего рода. Едва заслышав звон колокола и голос трубы, мы выскакивали из класса через окна, а девочки - в двери; в школьном здании были изразцовые печи; вынув несколько изразцов, мы через образовавшуюся дыру выбегали на улицу. Иной раз мальчишка устраивал себе праздник сам - удирал из школы. Мой брат Мартин особенно любил это делать - и тогда мы искали его по всем Чейковицам. Когда убегаешь из класса - испытываешь некое удивительное, едва ли не пугающее ощущение тишины вокруг, потому что вся остальная ребятня сидит в школе за партами.

стр. 124

Солдаты появились в деревне - тоже событие. Большой праздник - установка изукрашенного лентами и цветами высокого дерева на храмовый праздник - мальчишкам так хотелось на него залезть! Во время храмовых праздников взрослые парни избирали своего старшину, старика и старушку, а потом ходили из дома в дом - собирать что удастся - цыплят, пироги или вино... Изредка наезжали комедианты, натягивали на площади проволоку для показа своих фокусов; мы, мальчишки, после них делали то же самое - ходили по загородке сада или по завалинке домов, а то и по крыше костела. Свалишься оттуда - и все, прощайся с жизнью навек, но никто из нас не сваливался.

Совершенно особое событие - похороны, да еще с оркестром; прекрасное чувство руководит теми, кто пришел проститься и проводить покойного в последний путь, а, кроме того, есть тут и приличная возможность отложить на время работу и поговорить друг с другом. В наш церковный приход входило село Подворов; когда кого-нибудь хоронили из Подворова, то провожающие ставили гроб у распятия перед костелом, а сами шли в ближайший трактир "погреться", пока пан декан или капеллан наденут подобающие одежды. Кто-то один должен был стоять и караулить, пока не объявится преподобный отец, чтобы остальные успели допить свое и поднять гроб. Мы, малышки-министранты, тем временем мерзли на улице, подсчитывая, сколько получим на кладбище - в лучшем случае приходилось по четвертаку, когда же доставалось лишь крейцер, мы, понятно, были недовольны и облегчали душу острым словечком.

Осень - это костры и сбор винограда; варят повидло - круглые сутки мешают ягоды терновника над костром; разговаривают мало, но тем чаще мальчишки облизывают мутовку. Когда копали картошку, мне приходилось чуть ли не до ночи караулить урожай - а ведь я так боялся полуночниц. Фрукты не караулили - не к чему: еще зеленые, незрелые плоды мы давно оборвали. Тогда плодовые деревья для хозяйств считались чуть ли не помехой; фрукты даже не считались едой - для этого должны были появиться ученые и открыть витамины, - зато виноград караулили пуще глаза; сторожа даже снабжали ружьем; видимо, именно это обстоятельство подстрекало, подбивало нас лазать за виноградными гроздьями - собравшись кучей человек в двадцать, мы придумывали, как бы сторожа перехитрить. Поход возглавляли парни, родители которых сами выращивали виноград - как говорится, запретный плод сладок. Понятно, едва я переступал порог дома наши сразу же догадывались, откуда их сын явился; отец мочил в воде веревку, чтоб при расплате плотнее прилегала к телу, но матушка наказание отводила. На следующий день сторож пришел жаловаться в школу и прямо назвал нас по именам - этот, тот и вот третий были там; никакие извинения и отговорки не помогли; пришлось лечь на лавку, и учитель, а может - сам капеллан - ну, да, сам капеллан - всыпали нам по двадцать пять ударов розгами.

Как красиво и прекрасно расчленен весь год в деревне - так сказать, и по жизни природы, и по религиозным обрядам! Вся жизнь в деревне куда более богата обрядами, чем в городе, она как бы обрамлена церковными праздниками; неважно, что во многом - это еще остатки язычества. Все эти привычки обладают характером установлений, сама жизнь регулируется ими, в ней устанавливается порядок. Того, кто хоть в чем-то нарушит господствующий порядок, люди чуть ли не презирают. К примеру, существовало такое неписанное правило: каждая семья сама печет хлебы; это значит, в три утра нужно встать, перемешать в деже с вечера подготовленное тесто - а ведь какая это работа! Нужно натопить печь, кочергой ее вычистить - и только потом испечь хлебы или лепешки, или, по-вашему, "попламеницы"; господи, со шкварками - какая же это вкуснота! Хозяйка, которая хлебы сама не пекла, а покупала, подвергалась всеобщему презрению. По-моему, сейчас у нас в деревнях хлеб чаще всего покупают; выходит, и на селе старый порядок меняется. Воскресенье - оно тоже придает жизненному ритму свою торжественность, некую ритуальность; я до сих пор праздную воскресенье.

Взрослея, я уже осознанно изучал деревенскую жизнь; приезжал на каникулы в Клобоуки под Брно, а будучи уже студентом Венского университета - пытался написать роман о сельской жизни. Тамошний врач, любопытный человек, должен был стать моим героем и главным действующим лицом в романе, вокруг него должна была быть развернута хроника деревенской жизни. Совсем недавно мне попались под руку отдельные листки этого моего сочинения. Позже, приезжая

стр. 125

в Быстрицу на каникулы, я тоже год за годом наблюдал жизнь деревни. Сколько же там занимательного материала для наших врачей, священников и учителей! Немецкие пасторы уже подготовили публикации об укладе сельской жизни; нам таких изданий недостает. Но наши писатели - Голечек, Баар, Гербен, братья Мрштики, Тереза Новакова, Шолтесова оставили в своих произведениях любопытные зарисовки.

Нынче сельская жизнь разительно меняется, но теперешние романописцы как-то оставляют это без внимания... Господи Боже, а ведь сколько у нас - на селе и в городах - не познанной еще жизни!

Не только работа крестьянина, но вся жизнь упорядочивается, регулируется климатом, сменой холода и тепла, солнцем, наконец, отношением земли к солнцу; а все-таки о солнышке люди меньше размышляют, больше о луне, хотя луна светит лишь отраженным светом. Однако на солнышко невозможно смотреть так же как на месяц, не прельщает оно так, потому что светит все время одинаково, а вот полная луна появляется лишь на мгновенье; луна постоянно меняет форму - как и мы, люди - чудные, внешние, поверхностные. Конечно, для людей ночь имеет совсем иное значение, не как день, вот и луна пользуется своим особым реноме - в наших народных песнях луну воспевают чаше, чем солнце; правда, мы говорим о месяце-месяцовиче и о солнышке так, как немцы и никто другой не умеют.

О детстве и воспитании

Я бы сделал такой вывод; для ребенка первой и главной школой является семья; и семья, само собой, меньше всего воспитывает и учит ребенка путем приказов или запретов - у нас повсюду, и в семье тоже, чересчур много попреков - а больше всего - примером, тем, что ребенок видит дома. Словом, то, как родители, мать и отец, живут, как относятся друг к другу и к окружающим - имеет на ребенка решающее влияние. Как вы думаете, если дома малыш видит разногласие и ссоры родителей, их взаимную грубость, неуважение, неискренность - может ли из него, - без собственных мучительных усилий по преодолению в себе этих качеств - получиться порядочный человек? Как говорится, что в котле варится - тем и пахнет. Это относится и к семье.

Столь же важно отношение детей между собой, старших и младших. По-моему, нехорошо быть единственным в семье. Между родными братьями и сестрами действует, разумеется, право старшинства: старший ведет, младшие его слушаются или по крайней мере - подражают ему. К тому же надо принять во внимание отношение сестер и братьев: старший брат защищает своих сестер, а старшая сестра для меньших сестер и братьев - чуть ли не маменька. Вот вам уже и приобщение детей к взрослой жизни.

Потом - родственники, кумовья, соседи и их влияние - все это вместе, в своей полноте и конкретности составляет воспитательное влияние рода. Древние устои - сплоченный род или племя - исчезли, но их установления существуют в иной, более свободной форме и оказывают влияние на формирование ребенка. Ближайший круг родных - это первые люди, с которыми ребенок вступает в контакт, за кем он наблюдает - иной раз наблюдает весьма придирчиво. Мне больше всего нравился мой дядя, пекарь из Густопечи; он хоть и был груб, бил жену и детей, но во всем прочем был надежный, благоразумный, трудолюбивый человек, - словак из Цах-нова, в те годы основательно онемеченного; меня уже тогда в Густопечи интересовало, как из словака мог получиться немец, густопечский гражданин - позже, учась в гимназии, я один раз во время каникул зашел к этим своим родственникам в Цахнов, чтобы поближе понаблюдать за процессом ассимиляции.

Влияние школы должно быть не только назидательно-дидактическим, но и нравственным. Ребенок разгадывает своего учителя - какой он - грубый, несправедливый, равнодушный; он видит, как учитель относится к своим начальникам, скажем, к инспектору во время инспекции, к старосте, декану- и все это потом окажет влияние на характер и нравственные убеждения ребенка. Кроме того, влияние одноклассников и одноклассниц - сколько тут опять сталкивается семейных и социальных моментов! У нас - по бедности - все учились вместе в одной комнате; с одной стороны - мальчики, с другой - девочки, но при всем том - это были два разных мира, замкнутые каждый на себе.

стр. 126

Например - мальчик обычно подыскивает себе дружка; он неразлучен с ним, доверяет ему, берет с него пример; с течением времени меняет своих друзей, словно дополняя и корректируя свой первый выбор.

Полное откровение - школьные коллекции и библиотека!

В Чейковицах я получал книги от патера Саторы, преимущественно переводы Нирица и книжки из серии "Наследие". О школьных коллекциях мы и понятия не имели; только в реальном училище я познакомился с небольшим природоведческим кабинетом, составил коллекции насекомых и собрал гербарий. Сколь это бесценно для ребенка, если свой родной край он сможет изучить по коллекциям минералов, растений или чучел животных! Хотя этот способ обучения - тоже прежде всего вопрос денег, все равно нужно иметь в деревне приличную школу, достаточное количество учителей (в те годы мы об учительницах даже и не слышали) и вдобавок - различные коллекции и библиотеки - сейчас уже любая школа могла бы приобрести такие пособия; лишь бы достать денег, лишь бы суметь такие деньги выкроить.

Ad vocem ¹¹ о книжках для детей; мы считаем себя нацией Коменского, но у нас так мало детской литературы, и еще меньше - хорошей детской литературы! Я долго ломал голову над тем, как это произошло, откуда такой недостаток. А ведь это недостаток и нравственный. В большинстве своем наша детская литература - это нудное морализаторство - писатели и писательницы принуждают себя заниматься популяризацией и пустопорожней болтовней, им недостает понимания детской психологии, умения постичь детскую душу, ее чистоту и неиспорченность и при всей наивности - ее разумность, ее интересы и их широту. Горькое чувство переполняет меня, когда, приехав куда-нибудь с визитом, я слышу приветствие от ребенка, который говорит не своими словами, а очень торжественными, патетическими, которым его обучили взрослые; ребенок таких слов никогда бы не употребил. Наше общество - и это как раз видно по нашей детской литературе, - еще недостаточно любит детей, хотя цацкается с ними и балует их.

Да, все - от семьи до школы и круга чтения - влияет на воспитание ребенка; но сколько же еще элементов в него входит! Преобразовать воспитание детей - это не значит лишь усовершенствовать дидактику в школе; это значит - преобразовать и нашу жизнь, жизнь взрослых; мы - та почва, из которой произрастают новые поколения - и от нас зависит, станут ли они лучше и счастливее. Был прав один саксонский министр, заявив делегации, пришедшей к нему с предложениями об улучшении детского воспитания, что воспитание детей его не заботит, его заботит воспитание взрослых. И тут снова возникает проблема денег.

Рассмотрим воспитание со стороны здравоохранения, воспитание детей ненормальных или недоразвитых, воспитание детей запущенных; недаром говорят, что хорошая школа экономит средства на тюрьмах, больницах и домах престарелых. Хорошее воспитание и хорошее обучение должно быть как можно более индивидуально; в этом направлении мы уже предприняли ряд шагов, мне бы хотелось добиться гораздо большего, но именно индивидуализация школы требует опять-таки денег и денег.

Возьмите такой социальный аспект воспитания как факт пауперизации. Бедность и нищета - это не только плохое питание, отсутствие денег и хорошей одежды, это еще и скверное жилье! Летом - куда ни шло, а зимой? Вся семья - и многочисленная - ютится в одной комнатенке - какой же интимный и часто страшный опыт получает ребенок - опыт более глубокий, более судьбоносный, чем абстрактные наставления в школе и единственная в неделю проповедь в костеле! Социальная сторона вопроса - это исключительно вопрос воспитания.

Вопрос здоровья детей! Я не могу понять, отчего мы до сих пор не можем заняться катками, бассейнами и парками для детей, - чем беднее квартал, тем больше их там должно быть, потому что там больше детей. Вы говорите, если правильно поливать, то мы сможем получить такие же травянистые газоны, как в Англии - но тут вопрос опять упирается в деньги; вкладывать деньги в воспитание детей - это наиболее целесообразное инвестирование. Конечно, город нечего сравнивать с деревней; в деревне - вся округа - игровое поле ребенка.

Это все рассуждения о проблемах воспитания, но тут же возникают проблемы дидактики, как и чему учить; хорошо, что о них много думают. Одно из первых мест тут должна занимать религия. Мне, тогда еще маленькому мальчику, было смешно,

стр. 127

когда в табеле ставили оценку по "закону Божьему" - как это? Отметка за то, как ребенок читает "Отче наш"? Это ведь законом Божьим не назовешь! То, что определяется теперь как "проблема религии"- это тоже в значительной мере проблема школы, но и не только; это вопрос всей жизни. Несомненно, мы живем в переходное время и переживаем глубокий религиозный кризис. Скепсис и религиозный индифферентизм - безверие ведь не скепсис, но равнодушие! - естественно, касается и ребенка. Кризис этот - всеобщий, он проник и в семью; обычно можно наблюдать, что отцы относятся к религии прохладнее, чем матери, и у ребенка складывается впечатление, что религия - вроде бы только для женщин и детей; поэтому он отбрасывает ее, как только начинает взрослеть. А что до влияния в школе, даже когда учитель не ополчается на церковь, ребенок уже с первого класса успевает получить неизмеримо больше назиданий и научных знаний, чем сведений о религии. И эти впечатления, научные знания, последовательно внедряемые, тоже рождают у ребенка или ученика сомнения касательно религии. В душах наших школьников разыгрывается тот же самый исторический процесс, который именуется конфликтом науки и веры, борьбой науки и религии. Все это я сам переживал весьма глубоко, хотя и без потрясений; но для многих детей школа оказывается местом тяжелейшего кризиса. Светская школа, там, где она есть, оставляет религию в стороне; но я не в состоянии себе представить человека, который вырос бы, не узнав об Иисусе Христе и об его учении; ведь содержание Ветхого Завета - основа культурного наследия европейца. Тот, кто не представляет смысла христианства - фактически чужестранец на почве нашей культуры. А может ли понять историю европейских стран и их политическое устройство тот, у кого нет сведений о сущности и эволюции церкви? Конечно, есть трудности в том, как приступить к изучению религии, с какой точки зрения оценивать исторические факты - это трудная проблема для школы. Я сам постоянно твержу и неустанно повторяю: религия - существенная составляющая жизни, духовной жизни и культуры, поэтому для меня особенно трудны проблемы школьной политики не только в вопросе преподавания религии и ее истории, но также использование религии на практике.

Я отмечаю сам и слышу со всех сторон, что заметный прогресс наблюдается в области художественного воспитания в массовой школе. Какие превосходные теперь у нас буквари с картинками, отличные хрестоматии - вот бы еще нам хорошую детскую литературу, иллюстрации, скульптуру в классных комнатах, чтобы у ребенка уже со школьной скамьи возникла потребность наслаждаться искусством. В мое время учитель учил нас играть на скрипке, мы упражнялись в пении, главным образом - церковном - и это, я вам скажу, настоящее воспитание. Сегодня сетуют на недостаток времени, учебные программы разрослись, поэтому о воспитании художественного вкуса забывают, - но, думаю, если усовершенствовать методы обучения, то времени будет хватать.

В деревне, когда я рос, воспитание было более естественно и примитивно; деревенские дети не испытывали, да и теперь все еще не испытывают, такого подавляющего обилия впечатлений, как в городе. Но сейчас деревня быстро меняется и становится похожей на город - правда, не везде одинаково; Словакия и Подкарпатская Русь до сего дня все еще остаются деревней много больше, чем Чехия - об этой разнице, если проводить культурную политику предусмотрительно, не должно забывать. Уже в детстве я слышал, что деревня здоровее, чем город, и физически и нравственно; в более поздние годы я познакомился со взглядами социалистов, выступавших против городов. Мой опыт таков - ни город, ни даже столица - в нравственном отношении не хуже деревни - и влияние их на детей не более пагубно, чем влияние деревни. Даже в санитарном отношении город не хуже деревни, скорее - напротив, сравните хотя бы малышей городских и деревенских! В городе заметно лучше поставлена медицинская помощь, а главное - благодаря спорту и Сокольскому движению поддерживается культура тела. При быстром процессе сближения деревни с городом современное воспитание и главное - современный уровень заботы о теле - в деревне столь же необходим, как и в городах. Эта проблема будет возрастать по спирали, и правительство, и общественные организации должны уделить этому самое пристальное внимание. Что же касается нравственности в деревне и в городе, то я бы сказал, в деревне безнравственность иная, чем в городе. Деревня во всем естественнее, чем город, это относится как к нравственности, так и безнравственности, в деревне мораль - грубее, в городе -

стр. 128

утонченнее. Сомневаюсь, что в вопросах пола деревня нравственнее города. То, что написано об этом в художественных произведениях, свидетельствует лишь о недостаточном и поверхностном знании как деревни, так и города. Впрочем, об этом уже написана специальная литература, она подтверждает мои взгляды. И значит - снова встает вопрос воспитания.

А еще я бы добавил - не только родители и учителя воспитывают детей, это воспитание взаимное - дети в свою очередь воспитывают и родителей, и учителей, и гораздо больше, чем кажется. Нужно наблюдать за ребенком с любовью и интересом - и из этого наблюдения взрослый может почерпнуть больше, чем мы думаем; если бы в школе прививали более свободные, более демократические привычки - скажем, в манере приветствовать друг друга и в общении - в свой черед многому полезному научились бы от детей и мы, взрослые.

Как я уже говорил, сегодня ситуация уже иная, не то, что во времена моего детства. Наше общество еще больше расслоилось; наряду с земледельцами, среди которых я жил, у нас есть и промышленные рабочие и промышленники, растет число образованных людей, больше становится и богатых, чего прежде не было. Наряду с социалистическими теориями вы видите попытки создать аграрную философию; промышленность и техника несут с собой идеалы американизма - Господи, это ведь тоже огромные проблемы, также имеющие отношение к воспитанию и школе...

Необходимо, чтобы мы больше любили своих детей, и не на словах, а на деле, чтобы мы больше о них заботились и больше с ними общались. Это прежде всего относится к господам-папашам. Часто случается, что отец копит деньги - якобы для того, чтобы его детям лучше жилось, но второе и третье поколение пускает эти деньги на ветер, семья вымирает - примечательно, как мало у нас осталось старых зажиточных семейств. Поэтому предпочтительнее заботиться о семье так, чтобы в ней вырастали здоровые, приличные, самостоятельные люди...

Я часто думаю, какая большая разница между деревней - да и городом тоже - которые я видел в детстве, и тем, что мы видим теперь! Сегодня ребенок благодаря радио и граммофону, газетам, реже- детским журналам, благодаря различным иллюстрациям, легче и больше путешествует; мы обо всем этом не имели ни малейшего представления. У меня не было книг, я мало слышал, путешествовать не мог; поэтому в те годы костел был для нас важнее, чем для нынешних детей, это было единственное примечательное здание, если не считать господского замка, - но в замок мы попасть не имели возможности, а в костел ходили и раз в неделю видели здание, воздушное, просторное, богато изукрашенное, где читали проповеди, играл орган, где собиралась все деревня; сегодня и проповедь, и вся атмосфера в костеле должны быть иными, чтобы церковь и взрослых и детей могла привлечь к себе так, как семьдесят лет назад - вот мы и вернулись снова к проблеме современного кризиса религии и серьезной его причине!

(Продолжение следует) Примечания

1. Душа простая, чистая, неиспорченная (лат.)

2. Человеку приходится служить сперва господам, а потом уже Господу-Богу (нем. присловье).

3. Мастерская человечности (лат.).

4. "Были чехи, были герои" - песня чешского композитора Яна Непомука Шкроупа (1811 - 1865) на слова Вацлава Яромира Пицека (1812 - 1869).

5. Церковный служка, помощник.

6. Винсент Леринский (Винсент из Лерина) (ум. около 450 г.) - религиозный деятель и теолог. Лерин - один из древнейших монастырей в южной Галлии; основан около 410 г.

7. Чему всегда и всюду все верили (лат.).

8. Шестак - серебряная и медная монеты, имевшие хождение в Австрии и Германии.

9. Св. Микулаш (рус. Николай) - один из наиболее почитаемых святых. Легенда о св. Микулаше, покровителе и защитнике детей, способствовала возникновению в католических землях обычая накануне дня его памяти дарить детям подарки.

10. Вифлеем - город; здесь изображение пещеры, в которой по преданию родился Иисус Христос.

11. Кстати (лат.).

Постоянный адрес данной публикации: