Годы учебы

Начало учения

Это мать добилась того, чтобы меня отправили учиться - она мечтала, чтобы мы не "ишачили" так, как она; после того как на встрече окрестных священников меня похвалил сам пан декан, мне дали разрешение поступить в школу. Мать была родом из Густопечи, поэтому меня послали в немецкое реальное училище; устроился я у тетки, зато моя двоюродная сестра жила в нашей семье. Я тогда не знал, кем хотел бы стать. Одно время, когда у нас в доме работали портные, мне нравилось портновское дело, нравилось и кузнечное мастерство - этим я имел возможность заниматься больше, чем другими ремеслами; удивительно, что такому набожному ребенку, каким был я, не приходило в голову стать священником. Паренек из такого медвежьего угла, как наш, не имеет хороших примеров того, как можно изменить судьбу земледельца или ремесленника. Разве что таким примером мог быть капеллан, декан, доктор, хозяева поместья и их прислуга, да вот еще торговец. Что из паренька выйдет - это дело вовсе не способностей, а скорее всего - подвернувшегося случая.

Реальное училище вели отцы пиаристы ¹ , я часто вспоминаю его ректора - такой был дородный, красивый, пожилой человек - и преподавателя Вашатого - брата депутата от партии младочехов - стройного молодого человека, гордого тем, что носит одежду ордена пиаристов - рясу с черным поясом. Девушкам он очень нравился. Я его тоже очень любил; это был первый чех, с которым я познакомился, и мне было с ним очень интересно; о чем только он со мной не беседовал! Его походка до сих пор у меня перед глазами.

Учился я хорошо, очень увлекался физикой, точнее - механикой.

Я и сегодня живо представляю, как меня удивило, когда я услышал, что обыкновенная тачка - это всего-навсего простейший рычаг и колесо, и что это соответствует всем теоретическим законам механики. Для меня это словно открыло новый взгляд на окружающее - меня всегда увлекала возможность видеть теорию в естественно-природной и общественной жизни, в будничной работе отыскать общий закон, общее правило; для меня это объяснение явилось тогда подлинным откровением.

После двух классов реального я должен был пойти в подготовительный учительский класс; но там принимали подростков, которым уже исполнилось шестнадцать, поэтому возник вопрос - что со мной до той поры делать.

Некоторое время я проболтался без дела, в Годонине, а потом по совету моих бывших начальников родители решили пристроить меня к какому-нибудь ремеслу и отправили в венские Kunstschlosserei ² , поскольку я немного умел рисовать.

Продолжение. См. Вопросы истории, 1997, N 10.

стр. 102

А там мастер приставил меня к станку - вытачивать подковки к ботинкам; делать надо было так - сунуть в станочек железный прутик и потянуть за рычаг, после чего падала подковка. Если этим заниматься день, два - это еще куда ни шло, но если то же самое делать неделю, две, три... - короче, спустя три недели я сбежал. Я всегда был трудолюбив, но однообразная работа на фабрике, одно-два движения, всегда одни и те же - этого я выдержать не мог...

Может, я продержался бы еще некоторое время, но один соученик украл мои книжки, взятые в реальном; после работы я хватался за них и читал, а когда они пропали - мне стало так тоскливо, что я сбежал домой в Чейч. Особенно скучал я без атласа - по нему я из вечера в вечер путешествовал по всему свету.

В Чейче отец отдал меня в ученье господскому кузнецу, нашему соседу. Ну, кузнечное дело пришлось мне по душе! Это труд, где нужны сила и ловкость, во время такой работы не поболтаешь; железо не должно остыть.

В те поры еще существовали некие "касты", в каждой мастерской наивысшим авторитетом считался мастер, после него - подмастерья - в зависимости от возраста или от того, как долго пробыли у мастера; подмастерье уже располагал кое-какими правами, а вот если бы ученик отважился сделать что-нибудь, на что права не имел - скажем, закурить или поухаживать за девушкой - ему влепили бы такую затрещину - ой-ой. Летом в кузнице работу начинали с трех утра и кончали в десять либо в одиннадцать ночи - тогда чинили плуги или подковывали коней. А сама работа прекрасная; кузнец у горна и у наковальни - настоящий хозяин твердой материи. Еще гимназистом, едучи из Брно, я удивил деревенского мастера тем, что смог вбить гвоздок в распаленную подкову. Не знаю, может, пальцы на правой руке у меня искривились от кузнечной работы.

В 1887 г., когда я попал в Ясную Поляну, Толстой, глядя на мои руки, спросил, не был ли я рабочим.

Возможно, в кузнице я бы и застрял, но произошел со мной такой случай. Дело было в Чейче; я нес ушаты с водой из колодца в кузницу и по дороге встретил какого-то прохожего. Он внимательно меня рассматривал - и я его признал. Этим прохожим оказался наш профессор Людвик, в Густопечи он обучал меня игре на фортепьяно. Я, однако, себя не выдал- устыдился, что такой закопченный; по выражению его лица я понял, что он не ожидал увидеть меня учеником кузнеца. Когда я вернулся домой, матушка сообщила мне: "Заходил к нам учитель Людвик и передал, чтобы ты шел к его отцу, директору, он возьмет тебя в Чейковице помощником учителя". Вот так все и разрешилось.

Мне было четырнадцать лет, до учительских классов нужно было ждать два года, а пока что я должен был помогать учителям в школе, разумеется, без оплаты, но зато пан ректор учил меня игре на фортепьяно.

Так я начал учить мальчишек и девочек. Если позволяло время, в будни играл в костеле на органе, ходил петь на похоронах. В те поры учителя были обязаны это делать. На похоронах я читал по- латыни молитвы, и патер Сатора указал мне, что произношение мое никуда не годится. Мне и самому хотелось понять, что я читаю.

Тогда я пережил мой первый конфликт с церковными властями. В школе я учил детей так, как нас учили в реальном - солнце неподвижно, а земля вращается вокруг солнца. Дети рассказали об этом дома, а их маменьки пошли жаловаться церковным властям, пану декану - дескать, я порчу ихних детей тем, что иду поперек того, что говорится в Священном писании. Патер Франц этот конфликт как-то уладил, но несколько дней спустя началась ярмарка, крестьяне, обмозговав все сообща, отправились ко мне в школу. Сердце у меня екнуло - предчувствовал я, что произойдет нечто плохое, но решил не сдаваться. Тут выступил один папаша и говорит: "Пан учитель, вы правильно все нашим детям толкуете; а наших баб не слушайте, учите как учите". Один за другим полезли они в карман и оставили на крышке пианино кто по четвертаку, а кто по крейцеру. Я должен напомнить, что ребенком я ходил в школу конкордатную, т. е. соответствующую договору государства с папой, а ее влияние в деревне шестидесятых годов прошлого века еще не прекратилось.

Очень любил я книжки. В Чейковицах после иезуитов в замке остались старинные фолианты семнадцатого и восемнадцатого столетий, полемика против протестантов.

Одна из них, очень знаменитая, называлась "Vogel, friss oder stirb" ³ , где от

стр. 103

Лютера не оставляли камня на камне. Я эти книги прямо глотал и стал таким ярым католиком, что даже кузнечиху, жену мастера, который меня принял в ученики, обратил в католичество. Она была немка - муж привез ее аж из Германии - но я толковал ей все так упорно и долго, что она сменила веру. Для меня их семейство было первым случаем смешанного религиозного брака, разумеется, тогда я понимал это чисто по-католически. В этих немецких книгах было много текстов на латыни, мне хотелось докопаться до их смысла, и это было еще одним доводом, чтоб выучиться этому древнему языку. Начал я заниматься самостоятельно, учил на память по порядку все слова из словаря - от "А" до "ЗЭТ"; у меня тогда был и сейчас есть значительный запас слов, а вот с грамматикой дела шли туго. Патер Сатора начал со мной регулярные занятия грамматикой.

По его совету я выдержал в Стражнице экзамен за первую ступень гимназии. Итак, в 1865 году я поступил во второй класс немецкой гимназии в городе Брно.

Примечания

1. Орден пиаристов - монашеский орден, основанный в 1597 г. в Риме.

2. Художественные слесарные мастерские (нем.).

3. Клюй, птичка, или умирай (нем.).

В Брно

Да, значит, Брно... Поступив во второй класс гимназии, я уже вынужден был сам себя кормить; наши не в состоянии были регулярно присылать мне помощь, только матушка - Бог знает откуда - всегда наскребала самую малость. Сперва я жил у сапожника на Новой улице - там у него набралось пять или шесть мальчиков; за два золотых в месяц я получал жилье, завтрак и постель; какой кофе нам подавали - можете себе представить, но он был по крайней мере теплый. Конечно, я должен был подыскать себе какую-нибудь работенку. Давал уроки сыну одного станционного чиновника. Они платили мне за репетиторство два золотых в месяц, а по воскресеньям - обед - я бы тех обедов проглотил не один, а три. Потом обучал дочь пекаря, они мне не платили, но зато я мог взять хлеба сколько душе угодно. Очень славные были люди, и мы подружились. В классе я был первым учеником и потому меня рекомендовали начальнику полиции в качестве домашнего учителя. Ле Моньер занимал чуть ли не самый высокий пост в Брно. У них меня кормили каждый день, так что в годы учебы я смог поддержать и своего брата, но брату ученье не шло в голову. Веселились мы там от души; вечером после работы выдумывали всякие шалости, летом отправлялись куда-нибудь в Забрдовице купаться, а ужинали за шесть новых монет у пивовара - брали хлеб, сыр и бидончик пива. Господи, какие же это были времена!

В Брно мне нравилось, потому что под рукой было много книг. Разумеется, книжки были немецкие и написаны в католическом духе, однако мне это было неважно; в Брно, как и перед ним, в Чейковицах, я прямо глотал католическую литературу. Некоторые романы я помню до сих пор; один назывался "Фабиола", автор Николас Виземан; Фабиола эта была прекрасной римлянкой и умерла мученической смертью. Еще один роман - перевод с английского - назывался, по-моему, "Die Märtyrer von Tilbury" ¹ - мученицы эти - католички, погибли во время английской Реформации. Третья книжка под названием "Glaubenskraft und Liebesglut" ² - сочинение какой-то пани Полко; там речь шла о молодом миссионере-католике, который отправился в Индию; в Индии в него влюбилась красавица-индуска, принцесса Дамаянти, но его вера превозмогла страсть, и вся эта история тоже заканчивалась мученической смертью. В те поры мне это очень нравилось - и миссионерство, и пропаганда веры, а главное - крепость и постоянство в вере и мученичество; я был переполнен этими чувствами.

Мне хотелось бы поточнее определить, чем католицизм в молодости более всего влиял на меня; влияние было двояким: прежде всего - одухотворенная трансцендентность; потом универсальность, международность и всемирность католицизма. Далее - наступательный дух пропаганды и миссионерства. Затем -

стр. 104

стремление к единому воззрению на мир и человеческую жизнь. И наконец, в католицизме мне нравилась и нравится церковная организация и ее авторитет.

Конечно, мальчикам постарше попадаются в руки антикатолические книги, где говорится об абсолютизме церкви, ее претензиях на исключительность и склонность к принуждению; сами законоучители в школе обращали внимание учеников на этих антицерковных и антирелигиозных авторов, полемизируя с ними. Я развивался в эпоху возрастающего либерализма и его борьбы с абсолютизмом политическим и церковным; как вы понимаете, я не мог не размышлять о книгах вроде "Жизнь Иисуса" Ренана и ей подобных...

В Брненской гимназии катехизис у нас преподавал патер Прохазка. Он был одним из христиан- социалистов. Я посещал их собрания и там познакомился с социализмом. Скорее всего в пятом классе я заявил патеру Прохазке, что не могу пойти к исповеди. Патер Прохазка меня любил, он был добрый и истинно религиозный человек; уговаривая меня, он чуть не плакал, но я не дал себя уговорить. Мне не нравился этот формализм; мальчишки похвалялись тем, как они хитро исповедовались; потом меня угнетала эта повседневная практика: сегодня мне грехи прощены, а завтра я начну грешить снова. Покаяться в грехах - почему бы и нет? Человеку необходимо выговориться приятелю или просто хорошему первому встречному, но чтобы больше не грешить... вот в чем дело. Как я уже сказал, мне не нравилось, что это так удобно; к исповеди я так и не пошел. Разумеется, зрели тогда во мне сомнения в верности некоторых церковных учений.

Тогда же я, как чех, впервые столкнулся с национальными конфликтами. В школе мы, чехи и немцы, занимались вместе и, конечно, спорили и ссорились, отстаивая исключительность наших народов. Мы, чехи, были старше, потому что год или два осваивали немецкий, а я был старше других еще и потому, что кончал реальное училище и учился ремеслам. В сварах - невредных, мальчишеских - мы обычно одолевали немцев. Гимназия была немецкой, но заместителем директора в мое время был чех, некто Коцоурек, автор латинского словаря, душа-человек, но для нас - предмет насмешек. Коцоурек подрабатывал изготовлением красок и, поскольку волосы и бакенбарды у него были седыми, то приходил он в класс иногда голубой, иногда зеленый, а то и красный, потому что руки вытирал о свои седины. Он преподавал нам чешский, и его уроки - не из- за предмета - были чистым попущением Господним.

Коцоурек умолял нас вести себя тише, чтобы крики наши не слышны были в соседних классах; когда же ничего не помогало, он обещал рассказать анекдот. Тут мы становились тише воды, ниже травы, и он начинал; бедняга знал всего-навсего один анекдот, очень наивный, он растягивал его насколько мог, но едва рассказ достигал кульминации, в классе поднимался такой гогот, что Коцоурек хватался за голову и упрашивал перестать. Да где там...

После Коцоурека в гимназию пришел новый директор, рыжий такой германец, и завел чисто немецкий режим. Латынь и греческий у нас вел учитель по фамилии Станек. Во времена Коцоурека он так и подписывался "Станек". Теперь же свою фамилию он писал на немецкий манер: "Станиек". Это меня взбесило; и однажды, во время экзамена на полях книги я написал: "Станиек-Станек". Он вырвал у меня книгу - и Боже мой - что тут поднялось!

В пятом классе нам прислали другого преподавателя латыни и греческого, фамилия его была Фёрстер, Венделин Фёрстер, впоследствии известный филолог-романист. Вот кто был настоящий германец; греческие слова он произносил по-немецки и требовал, чтобы мы поступали также; к примеру, вместо Zeus у него выходило Cojs. Наперекор ему я стал произносить латинские слова по-чешски. Само собой, Фёрстер рассвирепел, а я возразил: "Господин учитель, вы - немец и произносите латинские и греческие слова с немецким акцентом; а я - чех, поэтому произношение у меня - чешское". И стоял на своем, хотя меня вызвали к директору ad audiendum verbum ³ . За непослушание и упрямство я получил плохую оценку по поведению, а потом пришло и consilium abeundi ⁴ . Я вынужден был распрощаться с городом Брно - позднее я еще расскажу об этом подробнее. К счастью, начальника полиции Ле Моньера тогда перевели на службу в Вену.

Ле Моньер взял меня с собой; там меня приняли в шестой класс, но только после его ходатайств и, конечно, после экзамена.

Мальчиком я не понимал, что такое национализм - разве что "чейковицкий".

стр. 105

К Чейковицкому приходу было приписано село "Подворов", ну и, разумеется, мы произносили его не иначе как "Потворов" ⁵ ; зато подворские ребята сочинили о нас насмешливую песенку... Всякое воскресенье мы спорили с ними о том, кому звонить на колокольне. Вот вам пример этакого национализма "в малом". В Брно я осознал свою принадлежность к чешскому народу; перед этим, дома, я ощутил некий примитивный социализм. Изучая историю, я осознанно вырабатывал и углублял свое национальное самосознание. Нашей историей я сильно увлекался и один за другим глотал романы Карела Герлоша.

Посмотрите, сколь драматична наша история; взять хотя бы Пршемысловичей и всю их политику по отношению к немцам; насколько верно они определили нашу международную ситуацию; потом- Реформация, Постреформация, Возрождение- насколько драматична эта борьба; а теперь взгляните на карту, на наше географическое положение и подумайте, как нам удалось выстоять! Уже одно это многого стоит. Попробуйте по-настоящему понять нашу историю - я не знаю, есть ли на свете что-нибудь более поучительное.

Мы всегда составляли и будем составлять в мире ничтожное меньшинство, но если небольшой народ чего-нибудь добивается своими слабыми силами - это несет в себе особую и безмерную нравственную значимость - так же, как грош евангельской вдовы. Мы не хуже любого другого народа, а в каких-то отношениях - даже лучше; это уже начинают ценить и за границей. Неважно, что мы - небольшой народ; это имеет и свои преимущества, нам легче узнать себя и стать более близкими друг другу; легче почувствовать себя у себя дома. Это очень важно, когда небольшой народ не плетется в хвосте у великих, а вносит свою лепту в дело достижения все большей человечности. И у нас есть желание звонить на колокольне мира, как у тех парней из Чейковиц или Подворова. Делать больше, чем другие, и проявлять расторопность; но если кому-нибудь захочется насильно поработить нас - не поддаваться... Не поддаваться - и все тут.

Хотя чешских книг не было, у нас оставались чешские народные песни. Мы, чешские гимназисты, собирались, пели, соревнуясь, кто больше знает, записывали слова еще не знакомых песен. Даже сейчас я кое-что могу вспомнить. Домой из Брно я ходил пешком в компании наших парней, мы распевали всю дорогу. Как-то остановились по дороге в знакомом кабачке, и один из нас, парень постарше, класса из восьмого, разбитной - хоть впоследствии стал священником - заигрывал с хозяйкой, еще молодой и хорошенькой, но она на удивленье была серьезна. Когда же приятель наш обнял ее, она, ни слова ни сказав, молча раскрыла дверь в соседнюю горницу; там на соломе лежал ее муж, мертвый, в головах его горела свеча... А в другой раз я возвращался из дома в Брно и нес с собой в качестве вспомоществования матушкины булки - булок эдак двадцать. У границ Брно остановил меня таможенник - узнать, что несу. "Булки", - говорю. - "Плати продовольственный налог". Что поделаешь? Денег нет, а булок жалко - вот и уселись мы с приятелями под забором - и разом умяли все пироги; строгому надсмотрщику тогда тоже кое-что перепало.

Примечания

1. Мученицы из Тильбери (нем.).

2. Сила веры и пыл любви (нем.).

3. Для дознания и наказания (лат.).

4. Решение об исключении из школы (лат.).

5. Игра слов: potvora ("потвора") - по-чешски - чудовище, урод.

Войны 50-х - 60-х годов

Понятное дело, что меня, парнишку, невероятно интересовала война, военная служба, тогда это имело прямое отношение к системе воспитания.

За детские и юношеские годы я пережил несколько военных баталий.

В 1859 г. к нам вернулся батрак с итальянской кампании, кажется, он отморозил ногу, и я, затаив дыхание слушал его рассказы о разных сражениях. В мыслях у него

стр. 106

была полная путаница, очевидно, он так и не понял, с кем и за что, собственно, воевал.

В 63 году опять-таки поляки восстали против русских. К тому времени я уже читал газеты, если удавалось их достать, и яростно отстаивал сторону поляков. В Оломоуц были интернированы польские повстанцы, среди них - известная Пустовойтувна, - о них ходили целые легенды. Спустя много лет я еще раскапывал разные произведения и криминальные романы о польском восстании, эти события не шли у меня из головы. В свое время мне пришлось давать частные уроки одному школьному товарищу, поляку по происхождению, так он мне нарассказывал и того больше, после чего я принялся учить польский.

В 64 г. - шлезвигская война, и тут я фанатически отстаивал датчан - за то, что они, такой маленький народ, не поддались двум великим.

В 66 г., когда началась война с Пруссией, мы, несколько чешских гимназистов, учившихся в Брно, решили записаться добровольцами, чтобы выступить против пруссаков. Против пруссаков - но ведь не за Австрию! Собравшись в кружок, мы раздумывали, как быть, но один наш товарищ, самый сильный и взрослый, и впрямь ушел воевать. Вскоре школы закрыли, и я на своих двоих отправился домой, в Чейч. Пруссаки в это время одержали верх под Градцем Краловым, австрийское же войско через Мораву бежало в Венгрию. Повсюду люди дрожали со страху, ходили слухи, будто неприятель хватает молодых парней и берет их в плен, как солдат. Это не шло у меня из головы. Я ходил по пятам за приятелем - он был постарше, а жил неподалеку, в Терезове, - и приставал, чтобы мы, как обещались, вступили в австрийское войско. Франтик меня отговаривал, предлагая бежать и скрыться где-нибудь. В ту пору австрийские полки уже отступали в Венгрию, и через Чейч тоже тянулась колонна с фуражом. Офицер, который ее вел, спросил дорогу на Годонин; я вызвался их довести. Так вот, Франтик и я отправились вместе с этими солдатами; дорогой я сказал офицеру о своем желании пойти воевать. Офицер принялся меня отговаривать - дескать, мал еще, худ, а в колонне нет доктора, чтоб меня осмотрел, да и войне скоро конец - словом, всякую всячину. На окраине Годонина вдруг полыхнул пламенем дом, стоявший у дороги, поднялась паника - говорили, что это дело пруссаков, что у них всюду шпионы. От Годонина колонна двинулась в Венгрию, а я - в Голич, этот край я знал как свои пять пальцев и повсюду чувствовал себя как дома.

У Голича нас настигли прусские патрули; тут по тревоге некоторая часть пехоты и конницы повернула против пруссаков. В полях - снопы и копны, австрийский командир - на коне прикрылся копной. Было уже довольно поздно, смеркалось. Мы с Франтиком, с каким-то голичским иудеем и еще с одним голичским обитателем взбираемся на гору, на кладбище, чтоб укрыться за кладбищенской стеной и оттуда наблюдать за схваткой. Франтик до того перепугался, что сиганул в только что выкопанную могилу, иудей за ним, а я вместе с голичанином выглядывали, взобравшись на стену; увидели отстреливавшихся при отступлении пехотинцев - голичанин заметил, что это итальянцы, и они бегут. Потом схватились конники - мы видели, как сверкая саблями они рубят друг друга, и вдруг прямо на нас поскакал всадник. Присмотревшись, я узнал того самого офицера, который взял меня с собой, лицо у него было рассечено - вот так - от виска до самого подбородка. Я окликнул его - он объехал кладбище, отыскивая ворота. Голичанин - умница - мне говорит - отыщите ближайшую халупу, снимите с постели простыню и намочите ее в колодце. Ну, я помчался, а он вместе с иудеем повел раненого офицера под руки следом за мной. Франтик так и остался лежать в могиле. Я отыскал простыню, прикрепил на крюк и опустил в колодезь; намокшая ткань оказалась тяжелее, чем я рассчитывал; пришлось изо всех сил опереться коленом о бревна сруба, чтоб ее вытянуть; впопыхах я даже не заметил, что гвоздем до мяса разодрал кожу над коленом; вымыв и перевязав офицера, мы сняли с него мундир - иудей взял его себе - и только тут я ощутил боль. Хотел было бежать дальше, но получалось это с трудом. Меня подобрала одна из отступавших войсковых повозок, и в военном полевом перевязочном пункте, уже под Прешпурком, мне наложили приличную перевязку; мы с Франтиком отправились в Копчаны, к родственникам. Там я услышал, что наш иудей с офицерским мундиром в руках выдал себя за плененного пруссаками, так же как и раненый офицер. Сражение у Голича, на Шибеничках, было в понедельник; но я не ручаюсь за правильность даты, да и деталей уже толком не помню.

стр. 107

В том же 66 году мне пришлось пережить еще одно приключение. Я хаживал в Говораны, к патеру Саторе, которого туда перевели из Чейковиц. Однажды я задержался у него аж до темноты; там состоялись торжественные похороны, я в них принимал участие вместе с патером. Так вот - иду домой, в руках погребальная свеча, и вдруг вижу, что в канаве, за тополем кто-то прячется. Я испугался-таки, но шел дальше. Иду себе - и вдруг этот "кто-то" перепрыгивает через канаву и хвать меня за горло. Случилось это так быстро, что я даже не мог понять, как это произошло; помню лишь, что как только он сжал мне горло, я хватил его свечой по лицу; он пырнул меня в бок ножом или чем-то еще. Я опомнился и дунул со всех ног домой. Только дома, при свете лампы, мы разглядели, что он, проткнув пиджак и рубашку, здорово оцарапал мне бок; однако последствий это не имело никаких. По-моему, человек этот поджидал кого-то другого и перепутал нас.

Позднее - в первые годы моей пражской жизни - я начал писать роман (Dichtung und Wahrheit ¹ - так это замышлялось), и в нем это происшествие было отражено - настолько сильно оно врезалось мне в память; конечно, в романе оно было приукрашено, герой мой был военным и т. д. Вам уже известно, что писать роман я давно раздумал, а то, что было написано - сжег; однако даже теперь, когда мне не спится, в бессонные ночи, я порой что-то пописываю.

Хорошо, если уж вам так хочется знать - это была не первая моя попытка сочинительства; что-то похожее я начал писать в Брненской гимназии. Тогда я уже сам зарабатывал себе на пропитание, содержал в школе брата; в классе был самый старший, конфликтовал с учителями и влюблялся... Словом, я считал, что располагаю большим опытом, и принялся сочинять роман о своей жизни. Написав несколько глав, я прочитал их приятелям перед купанием в речке; разумеется, мальчишкам не терпелось залезть в воду, но я не прекращал чтения, пока не дочитал до конца. Потом один из них, ганак родом, признался: "Томаш, ничего более глупого я отродясь не слыхивал". Поэтому я все сочиненное предал огню.

Стихи я пробовал писать еще раньше - когда окончил два класса реального училища и попал на некоторое время в Годонин; там я сочинил любовные вирши одной девушке, с которой мы вместе играли в театре. Скорее всего, это было нечто абсолютно бесформенное, тогда я даже понятия не имел ни о рифме, ни о ритме, ни о какой-либо форме. Вот в ту пору я впервые осознал, что это такое - гуманитарное образование. Хотелось бы мне теперь взглянуть на мои тогдашние сочинения! В Брно мне попала в руки "Поэтика" Сушила ² ; по ее образцам я пытался создавать стихи всевозможных форм, даже на восточный манер... Ну, потом я эти занятия бросил, однако привязанность к литературе сохранил на всю жизнь.

Почему я уехал из Брно? Ну, собственно, из-за любви. К моей хозяйке (я учился тогда в пятом классе) часто наведовалась ее свояченица - девушка моего возраста; и мы полюбили друг друга - это было мое первое и большое чувство. Я был захвачен этой любовью, разумеется, я хотел жениться на Антонине, и не мог дождаться дня, когда это будет возможно; тогда я уже сам зарабатывал на жизнь, а в классе был и самый старший, и самый рослый, потом - на моем счету были всякие перепалки с учителями - словом, я ощущал себя вполне взрослым и самостоятельным. Ее родители, разумеется, возражали против нашего брака, мы встречались тайком, на улице и где удавалось. Об этом стало известно и в школе, а поскольку переубедить нас никто не мог, меня пригласил к себе директор гимназии и плохо отозвался о наших отношениях, словно я совершил Бог знает какую низость. Меня это чрезвычайно оскорбило, я был возмущен настолько, что сам себя не помнил. Когда позвали школьного сторожа, я схватил кочергу и кричал, что не позволю несправедливо обижать ни себя, ни эту девушку. Поэтому я вскоре получил consilium abeundi за строптивость; ничего сверх этого мне не сделали, поскольку директор гимназии и сам должен был осознать свою неправоту.

Это была моя первая любовь; с тех пор я много размышлял о любви - и собственный опыт, и то, что я видел вокруг, побуждали меня к этому. А главное - художественная литература, ведь она столь большое место уделяет любовным чувствам. По сути дела, я довольно часто высказывался на сей счет в связи со своим более поздним опытом и под влиянием моей жены - так что повторюсь; любовь, сильная любовь, любовь настоящая, любовь мужчины и женщины, не испорченных в половом отношении или, как написано в "Песне Песней" - любовь, сильная как

стр. 108

смерть - сильнее, чем смерть, потому что сохраняет жизнь и рождает новые жизни. И художественная литература по праву уделяет любовным отношениям самое большое внимание...

Примечания

1. Поэзия и действительность (нем.).

2. Сушил Франтишек (1804 - 1868), поэт, переводчик, собиратель фольклора.

Вена

Вена имела для моего развития очень большое значение, я провел там без малого двенадцать лет - с 1869 до 1882, один год (1876 - 77) я жил в Лейпциге. В то время Морава подражала Вене, и Брно, как тогда говорили, считалось ее предместьем. Впервые я попал в Вену слесарным подмастерьем; однажды в гимназические каникулы добрался до столицы пешком. И всякий раз - как в первый, так и второй - бежал оттуда - настолько мне было там тоскливо; в более зрелые годы я привык жить в этом городе, тем более, что он предоставлял мне возможность получать образование и кормил меня.

В академическую гимназию Вены я попал в шестом классе, экзамены на аттестат зрелости сдавал в 1872 году. Средняя школа очень быстро мне опротивела; как я уже говорил, у меня был богатый жизненный опыт, я стал взрослым и должен был кормить себя сам. В первые годы учебы в Брно меня еще заботили оценки в аттестатах, так что несколько семестров я был первым учеником; но потом я решил, что вполне достаточно окончить школу прилично, и в свободное время изучал языки, читал поэзию, историков, философов, просто литературу, занимался искусством. Всю жизнь я - страстный читатель.

Интерес к религии, политике и национальным вопросам подстегивал мое стремление как можно больше читать и размышлять. В Брно благодаря патеру Прохазке я познакомился с теорией христианского социализма; там же мне пришлось столкнуться и с национальными проблемами постольку, поскольку их выдвигала сама школа. В гимназии Брно гимназисты и преподаватели разделялись на группы по национальному признаку, это определялось чешско-немецкой средой в самом Брно и, разумеется, политикой чешской и немецко-австрийской - насколько я мог ее проследить. В Вене я разыскивал чешские кружки, особенно Академический кружок. Будучи гимназистом, я не мог быть туда принят; но по договоренности с членами Совета объявил себя философом, поскольку последние два гимназических года еще до недавних пор числились "философскими классами", или попросту "философией". Некоторое время спустя один из "советников", как раз и предложивший мне вариант "философа", выступил с заявлением, что у меня нет права быть зачисленным в Общество; юноша был прав; я в очередной раз получил урок. У любой лжи - короткие ноги, даже у лжи faus pia ¹ .

О том, кем быть, я много не думал. Будучи гимназистом в Вене, хотел стать дипломатом, хотел поступить в Академию Востока и даже посещал практические курсы арабского языка, но потом, убедившись, что в Восточную академию принимают только дворян, оставил это занятие. Мне кажется, под "дипломатией" я тогда представлял странствия в разные земли - я всегда очень любил путешествовать, хотя бы по атласу, я и до сих пор люблю географические карты; меня всегда интересовала статистика, числовые соотношения разных областей. Когда я сдавал экзамены на аттестат зрелости, учитель географии предложил мне вопрос из национальной и религиозной статистики Венгрии; оказалось, что об этой теме я знал больше, чем он сам, и это так потрясло инспектора и учителя, что они сквозь пальцы посмотрели на мое незнание предметов, которые меня не интересовали.

После окончания гимназии (1872) я поступил в Венский университет- разумеется, на философский факультет.

Помнится, пошел я к профессору Зиммерману - наверное, вы его знаете - эстетик, последователь Гербарта ² - пошел советоваться, с чего начать профессиональную подготовку к занятиям философией. Он посоветовал прочитать всю историю философии и того, кто мне больше всего придется по душе, выбрать для более подробного изучения. С историей философии и с трудами некоторых

стр. 109

философов я был знаком еще в гимназии, и уже тогда влюбился в Платона - так платоником на всю жизнь и остался; конечно, я записался на курсы греческого и латыни, чтобы иметь возможность в подлиннике читать своего Платона да и других греческих и римских писателей.

Профессор Ваглен в течение целого семестра по четыре часа в неделю толковал нам о произведениях Катулла. Я прочел Катулла в один присест, а теперь этот ученый излагал нам, сколько существует катулловых рукописей, каким словечком они отличаются, что и как один исследователь написал об этом, а вот другой - невежа. В то время скончался мой брат Мартин - простудился на военной службе и подхватил тиф - открывалась Всемирная выставка - впечатления об этих событиях заставили меня забыть филологию. Но не греческих и латинских авторов.

Потом наряду с философией я занимался естественными науками, анатомией тоже. Интересовала меня и модная тогда физиологическая психология. Как известно, учителем я стать не хотел; хотелось не поучать других, а самому узнавать новое и учиться. Как пишет Аристотель в начале своей "Метафизики": "Врожденное свойство человека - стремиться к познанию. Ведь это так прекрасно - познавать, чего-то доискиваться, постоянно открывать нечто новое. Безразличие и равнодушие - хуже, чем незнание".

Каким образом интерес к фактам и только к фактам сочетается с моим платонизмом? Прекрасно сочетается, сударь. Я желаю знать факты, но, кроме того, я хочу знать, какой за ними таится смысл, на что они указывают. И таким путем мы сразу переходим в "Метафизику".

Как я жил в университете? Ну, давал уроки; один чех по имени Билка держал в Вене воспитательный дом - он пригласил меня в качестве домашнего учителя в семью банкира Шлезингера, директора Англо-австрийского банка; у них я наконец стал получать сто золотых ежемесячно; при полном обеспечении этого было более чем достаточно. Находясь в кругу этой семьи и их знакомых, я узнал, как живут богатые; эти люди не знают счастья; огромные деньги изолируют их от людей, как стена, и часто приводят к всевозможным безрассудствам и извращениям.

Дружба - для молодого человека столь же сильное чувство, как и любовь. В гимназии у меня был закадычный друг по имени Герберт, мой одноклассник, такой милый, добрый парень, историк и географ; он был болен и в конце курса умер. Его покойный отец служил лекарем у какого-то трансильванского графа. Так вот, я бывал в семье этого Герберта, он жил с матерью и двумя сестрами.

Я до сих пор вспоминаю о нем; мой первый сын получил имя Герберта в память о моем друге.

Моими друзьями были ученик Шлезингер, брненский коллега Вшетечка (потом он преподавал в Ичине) - я звал его "Вшета", его приятель Вейгнер, позже директор школы ткачества в Варнсдорфе; Шимон Гайек - он учительствовал на Мораве. В чем-то нас объединяла литература, но главное - было просто товарищество. В Лейпциге я подружился с будущим адвокатом доктором Карлом Герингом. Мы дали друг другу обещание каждые десять - по-моему - лет - устраивать встречи и рассказывать о пережитом и прожитом. Ну, так, по всей форме, мы не встречались больше ни разу, но связь поддерживали постоянную.

Герберт унаследовал от отца огромную библиотеку и мы вместе читали немецких классиков восемнадцатого - середины девятнадцатого столетий; в те годы я с головой ушел во французскую литературу - читал Шатобриана, Мюссе и прочих. Венская молодежь увлекалась тогда Геббелем ³ - я же всегда скептически относился к таким вот модным течениям. Среди немецких студентов получил широкое распространение вагнеровский национализм - то бишь и музыка, и германская философия Рихарда Вагнера и его толкователей. Для меня даже музыка Вагнера осталась чужой. Националистами были в те годы и Виктор Адлер, и Пернерсторфер ⁴ , ставшие впоследствии депутатами-социалистами; тогда наши отношения были довольно далекими. Когда вышло из печати второе издание Марксова "Капитала" - по-моему, году в семьдесят шестом, я проштудировал его очень основательно; исторический материализм и гегелевскую философию я и тогда не смог принять. Прилежно изучал национальную экономику Менгра, слушал его лекции. Потом в Лейпциге слушал эклектичного Рошера. В целом же я и в своих интересах был достаточно одинок.

В молодости у меня не было времени думать о шалостях, потому что с четыр-

стр. 110

надцати лет я должен был кормить себя сам; я не пережил ни единого кризиса, свойственного периоду созревания. Первая любовь - это не шалость; я верю в чистоту молодости. Вообще, проблема полового созревания представляется мне совершенно искусственно и неестественно преувеличенной благодаря литературе, театру, газетам и много чему еще.

Учась в Венской гимназии, на каникулах я бывал в Густопечи, в семье чешского капельмейстера и встречал там барышню из Чехии. Она заинтересовала меня потому, что это была первая чешка из королевства, с которой я познакомился. Она была образованна, сознавала свою национальную принадлежность. Мы переписывались, а потом она приехала в Вену и жила у брата-чиновника. Брат этот был странный человек; одалживал у меня деньги, а за это оставлял мне сестру; я приметил, что когда я навещал их, он уходил, а прогулки и загородные экскурсии предпринимал с определенным умыслом. Мне стало противно. Я видел, что девушка здесь ни при чем, однако встречи прекратил.

Вспоминаю еще одну такую подробность; видно, это характерно для всей молодежи. В Клобоуках на танцах я познакомился с тамошней девушкой. Влюбился с первого взгляда, не сходя с места написал ей об этом и вычислил, когда мы могли бы пожениться. Едва успев передать письмо с посланницей, я тут же сообразил, что сморозил страшную глупость. Впрочем, последствий она не имела.

Если бы наша система воспитания добилась более дружеских отношений между мальчиками и девочками, многих неприятностей, несчастной любви и разочарований не случилось бы. Так же как родители своей жизнью обязаны подавать пример детям, на так называемом обществе лежит большая ответственность перед молодежью. Там, где общественные отношения здоровые и нормальные, там и молодежь здоровая. Посмотрите только, какое еще у нас нездоровое, рабовладельческое отношение к женщинам!

Раз уже об этом зашла речь, позволю себе ряд соображений. Представьте себе, в мое время многие доктора утверждали, что половая сдержанность для юноши вредна! Как-то у меня на лице высыпала сыпь, домашний врач посоветовал мне пойти к продажным женщинам - эти пятна, мол, от того, что играет кровь... Вообще тогда даже родители имели странные воззрения на половую жизнь - естественно, если они имели дело с такими докторами. Мне, как частному учителю с многолетним стажем, пришлось вскоре столкнуться с проблемой онанизма у мальчиков. Я узнал об этом извращении еще в реальном училище, а позднее, когда работал в гимназии, мне и самому попадались ученики, некоторые из которых болезненно предавались этому злу. Этой проблемой и сексологией вообще я занимался всесторонне, особенно впоследствии, когда - уже будучи профессором - читал курс этики и изучал литературу и общественные отношения. Специалисты говорят, что зло это с точки зрения гигиены чрезмерно преувеличено; пусть так, но, на мой взгляд, с позиций нравственности - это есть зло, поскольку ведет к преждевременной и неспокойной половой жизни и - что особенно серьезно, - толкает, по-видимому, к половой распущенности. Я изучал опыт наших учителей и учительниц - он подтверждает мое мнение. Наставления о половой жизни нельзя возлагать только на школу, прежде всего воспитателями должны выступать родители. Помню одну прекрасную главу из романа г-жи Канфилд, в которой мать в надлежащее время рассказывает своей дочери, оскорбленной и возмущенной грубостью своего жениха, о телесной стороне любви. Больше такта и благородной серьезности как во взглядах на половую жизнь, так и в самой жизни - вот и все, что требуется.

Сегодня подход к этим проблемам стал по крайней мере более разумным. Тут играет положительную роль и спорт; занимаясь спортом, подросток, чтобы быть в форме, не курит, не бражничает. При том условии, однако, что юноша-спортсмен не огрубеет духовно. Только тогда мы достигнем самого большого прогресса и вернемся к античной культуре, как желал этого Тирш ⁵ . И еще несколько слов о спорте: он хорош уже тем, что занятия физкультурой регулируют или вытесняют врожденную или благоприобретенную драчливость. Каждый мальчик - по своей природе, окружению и исторической традиции - тяготеет к одностороннему культу военных героев и государей-воителей; спорт же учит побеждать без крови и жестокости, воспитывает честность. У меня самого не было возможности посвятить много времени спорту; я как член сокольской организации, занимался только гимнастикой. Даже теперь дня не проходит без тренировок.

стр. 111

Примечания

1. Ложь во спасение (лат.).

2. Гербарт Иоганн Фридрих (1776 - 1841), немецкий философ-идеалист, психолог, педагог и эстетик.

3. Хеббель (Геббель) Кристиан Фридрих (1813 - 1863), немецкий драматург, поэт и прозаик.

4. Адлер Виктор (1852 - 1918), один из организаторов и лидеров австрийской социал- демократической партии; Пернерсторфер Энгельберт (1850 - 1918), австрийский социал- демократический политик и журналист.

5. Тирш Мирослав (1832 - 1884), чешский эстетик и теоретик физического воспитания.

О школах

Воспитанию мальчиков у нас не достает культа самостоятельности, достоинства и честности. Сам я приучался к самостоятельности с детства, поскольку мне рано пришлось зарабатывать на хлеб и, находясь вдали от семьи, заботиться о самом себе и самому решать свои проблемы, но это - особый случай. Система нашего нынешнего воспитания не побуждает быть смелым. Только бы побыстрее обеспечить себя материально, как-то устроиться - лучше всего в учреждении, чтоб заработать пенсию... В конце концов, я вижу в этом страх перед смертью, страх перед жизнью предприимчивой, ответственной, устремленной к успеху. Правда, нам не достает моря, не достает сознания, что по ту сторону - тоже мир; мы сидим как лягушки в пруду и квакаем про свое. Я с удовольствием слушаю рассказы о том, как кто-то из наших отправился посмотреть мир и чего-то в этом мире достиг; не как эмигрант: ведь эмиграция - это бегство, но как предприниматель, чех- покоритель. Разумеется, нищета тоже толкает к действию, ведь в большинстве своем мы в первом или во втором поколении происходим из более или менее зажиточных крестьян и ремесленников; такой мальчик сперва пооглядится - не для того, чтобы определить, чему он хотел бы и мог себя посвятить, но чтоб увидеть, какое место еще не занято, чтоб прокормить себя без особых трудов. Даже учеба в высшем заведении - это не более чем выгодное ремесло, хотя с истинным ремеслом его не сравнить.

Я заметил, что лучшими преподавателями - особенно в средних заведениях - являются хорошие специалисты-практики. Если такой учитель действительно любит свой предмет, то он пробудит любовь к нему и у мальчишек. Ведь вообще почти все, чему учат в школе, человек забывает, остается лишь однажды разбуженный интерес, который учит его наблюдать и видеть связь вещей. Познание без интереса - мертво. Задача школы состоит не в том, чтобы дать как можно больше знаний, но прежде и главнее всего - чтоб научить учеников четкости, внимательности и методичности; учить их так, чтобы затем они сами могли наблюдать за природой и жизнью и правильно решать задачи и задачки, когда и где бы те не встречались на их пути.

И ежели учитель хочет стать воспитателем, пусть станет проповедником. У нас проповедуют не только в костеле, но и в школе, и в газетах, и в парламенте. Вы знаете, быть воспитателем подростков - это невероятно тяжелое дело: средняя школа, как правило, культивирует только дидактику, она больше учит, нежели воспитывает. В средней школе мальчик поддается различным влияниям, о которых его учитель или не имеет представления, или оставляет их без внимания. Скажем, в Англии, у школьников много меньше повседневных занятий, чем у наших, но зато английская школа лучше формирует характер. У нас подросток должен освоить - по крайней мере ненадолго - кучу сведений, независимо от того, интересны они ему или нет; но вот совершать поступки, организовывать свое общение с людьми, проявлять свое отношение к реальным событиям жизни - этому он не научится. Юноши, выходящие из наших школ, часто оказываются какими-то неуклюжими, несообразительными и недалекими; они энергичнее и живее утверждаются в негативном отношении к миру - школа вызывает у них отвращение, учителя остаются в их памяти чистыми злодеями. Верно, мне и самому долгое время снились кошмары, как я сдаю экзамены; средняя школа не должна быть несчастьем, не смеет являться ребенку в ужасных снах. Если школа - обуза, то те, кто послабее, вынесут из нее только страх, а те, кто посильнее, покинут ее бунтарями, но те и другие облегченно

стр. 112

вздохнут, когда эти семь или восемь лет останутся позади, хотя за это время они должны были созреть и физически, и духовно - подумать только - семь или восемь таких важных лет! Но и это теперь понемножку меняется; прежняя средняя школа чересчур усердно воспитывала чиновников - собственно австрийских бюрократов; теперь она ставит и будет ставить перед собой иные задачи. Но я хочу сказать вот что: если мы говорим о кризисе, который переживает интеллигенция, то мы обязаны смотреть в корень вещей, а тем самым - на проблему школы.

Я рос почти в полной изоляции - в Брненской гимназии я был обречен на одиночество, как старший по возрасту; в Вене оказался для своего окружения чужим; мне исполнилось тогда двадцать лет, в то время как однокашники мои были еще детьми. Очевидно, поэтому позже и к политическим движениям эпохи я уже заранее относился критически и с недоверием. У нас заметно, как молодые люди кидаются из одной крайности в другую - через каждые пять лет возникает новое поколение, отрицающее предшествующие. Одна из причин этого в том, что мы - небольшая нация, веками жившая в отрыве от большого культурного мира. Поэтому мы постоянно стремимся стать со всем миром вровень, цепляемся за всякую новую мысль, явившуюся сегодня с востока, завтра - с запада, а послезавтра уж и неизвестно откуда; поэтому культурное развитие наше столь несообразно. Это хорошо - смотреть, что происходит вокруг, но только если смотреть широко и проверять все, что есть. Мы твердим - нужно распахивать окна за границу, ладно, но тогда распахивайте все окна и все двери! Понятно, что небольшой народ зависит от культур великих народов, особенно наш народ, развитие которого самой судьбою и внешней силою было прервано и задержано на долгие годы. Но сколько примеров других народов, которые отличались высокой культурой и много дали человечеству; по этой причине историки и политики еще слишком поверхностны в оценке целых наций. Отсюда и непонимание Европы, состоящей из бесчисленного множества малых народов.

Мы подчас забываем, кто мы и что мы. И это ошибка. Сколько людей, без конца вздыхающих, что Америка больше, чем мы, что Париж - живее Праги... Преувеличивая достоинства заграницы, мы не видим, какими богатствами располагаем у себя дома. Я понимаю, нельзя утолить читательский голод исключительно одной лишь чешской литературой, но чехи должны знать ее вдоль и поперек, чтобы отдавать себе отчет в том, чего она уже достигла. Кто только и делает, что сетует на нашу "малость", тем обвиняет самого себя; его вина, что он довольствуется малым. Это мое мнение относится прежде всего к молодым людям. Этакие новоиспеченные интеллектуалы не желают идти работать в провинциальный город или в деревню, - там-де они пропадут и остановятся в культурном развитии. На самом деле они просто желают получше устроиться, а свой культурный уровень обеспечат, обзаведясь кофейней и используя всякие искусственные стимулы. Вы правильно ссылаетесь на поэта Бржезину; мудрость и интеллект - это дело духа, а не случайного окружения. Лев остается львом и в клетке, из него нипочем не сделаешь осла.

Более всего недостаток традиций ощущается у нас в среде мелких служащих. Что до того, что у нас принято держаться проторенной колеи - это ведь еще не традиция; традиция - это творение целого поколения, общая и очевидная для всех дисциплина. У нас часто начинают все с начала вместо того, чтобы продолжить труд предшественников; оттого у нас столько программ и столько "овчарен", которые на реальную жизнь и эволюцию не могут оказать серьезного влияния. Правда, мы - небольшой народ, к тому же наше общество постоянно обновляется за счет низов. Контрреформация совершенно сознательно уничтожила традиции Реформации - вот вам и пропасть протяженностью в триста лет, а нынче мы не в состоянии себе помочь ни Контрреформацией, ни Реформацией, ни эпохой предреформационной. Важнейшую причину отсутствия у нас традиций я вижу в религиозном равнодушии; от этого наш средний интеллигент ума не приложит, как подступиться к нашему прошлому, когда религия играла столь существенную роль. Вместо разносторонних взаимных связей наш интеллигент образует свой собственный узкий кружок при кофейне, застолье в трактире, либо какую-нибудь местную или цеховую организацию своей политической партии. Спертая атмосфера местного пивного зала - вот в чем, прежде всего, заключаются наши "малые масштабы".

Нигде в мире вы не услышите столько ропота и недовольства, как у нас, это и есть проявление той самой бездеятельности и кое-чего похуже. По-моему,

стр. 113

такой недовольный человек не любит свою профессию, а потому бранит политику, "масштабы" и весь мир. Тот, кто делает свою работу без любви и без интереса, только для того, чтоб урвать - это несчастный, с тоски пропадающий человек. Я люблю, когда при мне кто-нибудь с любовью и увлечением говорит о своей профессии; чего только вы от него не узнаете! Недавно вы видели тетю Эсперансу (учительницу пения), когда она прослушивала начинающую певицу. Вы заметили, как светились у нее глаза? Я восхищался ею, она вся была погружена в работу. Вот именно на это родители и учителя должны были бы более всего обращать внимание, чтобы поточнее узнать, что их ребятишек могло бы воодушевить. Теперь у нас такое множество школ различных профилей - практических, аграрных и специальных, - что любой может выбрать себе занятие по душе и по способностям. В условиях демократии уже нет надобности упорно стремиться к тому, чтобы из парня вышел начальник, de facto - какой-нибудь писаришка в учреждении; крестьянин, ремесленник, рабочий - хозяева в гораздо большей степени, чем интеллигент; пусть каждый станет хозяином, человеком, занимающим свое место, цельным человеком, личностью. А девушки? Точно так же - и не иначе.

Молодой человек

Мир чтения

Миссис Браунинг сказала в "Авроре Ли", что поэт обязан иметь две национальности - ну, это я не знаю; но вот часто говорят, что знать на один язык больше - значит, прожить на одну жизнь больше. И тут у меня есть свой опыт.

Немецкий я знал с детства, от матери; однако немецкий все-таки не стал вторым моим родным языком - это я слишком хорошо почувствовал, когда поступил в немецкое реальное училище в Густопечи. Ребята над моим немецким потешались, выполнять домашние задания по-немецки мне было трудно; это исчезло только в гимназии, да и то не до конца. Когда я выпустил в свет свое "Самоубийство", один известный немецкий писатель прочел книгу, обращая внимание на язык, и обнаружил в ней около дюжины славянизмов.

Находясь в немецком окружении, я почти постоянно изъяснялся по-чешски - у хозяина, с приятелями, в чешских кружках; немецкую речь я слышал только на занятиях, свои чешские уроки давал по-немецки, но главное - много по-чешски читал.

Я рано познакомился с Гете и Лессингом - Гете сперва увлек меня своей лирикой больше, чем "Фаустом", а Лессинг заинтересовал греками и римлянами. Кроме того, знание немецкого дало мне возможность читать методическую, нравоучительную литературу, и что ценнее всего - всю мировую. Шекспира и других гигантов я прочитал в немецких переводах.

Под влиянием Вены я порядочно занимался австрийской литературой, пытаясь через нее понять Австрию и Вену.

С интересом я следил за судьбой литераторов, родом из Чехии (Гартманн, Мейснер), наших писателей, пишущих по-немецки, я читаю постоянно со всяческим вниманием. Из венгерских родом - поэзией и жизнью своей меня привлекли Ленау, К. Бек - он тоже был венгр, в Вене наши судьбы как-то соприкасались.

Французский я начал изучать в Чейковицах, когда начал работать преподавателем.

В Чейковицах, так же как и в других землях по-соседству, осели потомки французских колонистов, которых Мария-Терезия переселила туда, по-моему, из Лотарингии; там появились имена Донна, Виза и прочие. Об этих колонистах ходили разные слухи. Патер Сатора предложил мне и помощнику учителя Штанцлу учить французский, он сам учил нас, хотя по-французски не говорил, но разбирался в грамматике, в чем помогало ему знание латыни. Эти уроки длились недолго. Я сам принялся за французский самостоятельно в третьем классе гимназии, мне было любопытно сравнивать французскую грамматику с латинской. Занимался я один, но помогал тогда однокашнику, и в их доме слушал, как преподает язык настоящая француженка, пытался у нее ухватить произношение. Говорят, людям с музыкальным слухом легче дается произношение иностранного языка - если так,

стр. 114

то это на пользу нам, чехам и словакам, коли уж мы, как утверждают, способные музыканты. По- французски я много читал - все, что ни попадало под руку; сам - на те ничтожные гроши, которые у меня оставались - приобретал французские учебники - по истории, геологии и так далее. Читал романы Бальзака, Санд, Дюма, Гюго - но более меня привлекал Ренан, да и Пэр Гиацинт ¹ тогда имел для меня немалое значение. Только в Венском университете и позже, там, где так или иначе были доступны библиотеки, я стал систематически изучать французскую литературу, разумеется, глотал Раблэ - нем я ощущал истинно французский характер. Увлекался Мольером, из поэтов - божал Мюссе; кое-что даже переводил из Шатобриана - настолько он был близок моему романтизму. Из мыслителей такими были - екарт, потом Конт; глубоко заинтересовал меня Паскаль, по де Местру я изучал католицизм. Руссо неотступно влек меня как своей "Элоизой", так и "Общественным договором". Вольтера я прочитал, но он не произвел на меня особого впечатления. Зато д'Аламбер - вот это да!

Французский дух - удивителен. Говорят, француза отличает особая логичность и ясность мышления - возможно, я определил бы это как дедуктивность и последовательность. И к тому же - неизменная инициативность: французская революция, французский социализм предложили миру новые проблемы и новые решения; французское искусство, французская литература до сих пор посылают новые импульсы. Присовокупите к этому еще французское чувство формы, и мы с полным основанием можем считать французов непосредственными продолжателями римлян и неистощимым источником классицизма.

Поскольку я много и постоянно читал по-французски, то не поехал во Францию; наверное, это ошибка, народ понимаешь лучше, если рассмотришь его собственными глазами. Но у меня не хватало средств, и если уж я собирался путешествовать, то выбирал страны, которые не столь подробно знал по литературе. Я и до сих пор слежу за французской литературой, насколько могу...

Французское влияние я с самого начала совершенно сознательно считал противовесом влияниям немецким. Мне было неприятно, что многие у нас лишь произносили пламенные речи о Франции и России - пели, например, "Русский с нами, и кто против нас, того сметут французы" - но при этом ограничивались лишь знанием немецкого. Я же это наше франкофильство и русофильство осуществлял конкретно, пытался вникнуть в литературу и дух этих народов.

Иногда меня называли германофилом; de facto, я более чем кто-либо был воспитан на немецкоязычных литературах, но и на французской, и на русской тоже; о том, насколько я сведущ в последней, может свидетельствовать моя книга о России. Наших крикливых архиславян, которые не выучили даже азбуки, я просто не в состоянии был почувствовать, это правда. Из русских мне дороги - Пушкин, Гоголь, Гончаров; Толстой в моем представлении - великий художник, хотя я с ним спорил, не соглашаясь с его воззрениями; Достоевский меня занимал даже негативно, я должен был сопротивляться русскому - и славянскому вообще - духу анархии, который он, несмотря на свое обращение к православию, так и не преодолел. Своей двойственностью он стал отцом русского иезуитства. Я люблю Гончарова и Горького; в Тургеневе мне чего-то не достает. На других славянских языках я читаю более или менее свободно, но предпочитаю все-таки переводы: Мицкевич и Красиньский очень мне пришлись по душе.

С английской и американской литературой я познакомился позднее, в основном - под влиянием жены. Эти литературы после долгих лет чтения я знаю прилично и до сих пор читаю, пожалуй, больше, чем что-либо другое; на мой взгляд, по крайней мере, в романах - они и по форме, и по содержанию интереснее других литератур - они больше мне говорят, я больше могу почерпнуть из них. И та, и другая литература дают множество тонких и мудрых наставлений.

По-итальянски я могу читать, в случае крайней необходимости - даже говорить; но с большинством итальянских авторов я познакомился по переводам (французским, немецким, английским); из философов очень люблю Вико. Северные литературы и все остальные знаю только по переводам.

Что правда, то правда - с раннего детства по сей день - я ненасытный читатель. У меня есть работа о своем отношении к литературе; возможно, я ее опубликую. Мне хотелось в ней прокомментировать - как, в какой степени может повлиять на человека другой народ, насколько мы способны освоить иностранный язык

стр. 115

и насколько глубоко тем самым мы проникаемся духом этого народа, сколько чужого можем освоить, как сделать его своим и понять, как нам удается совершить этот синтез и как эти влияния формируют наш характер интеллектуально и нравственно. Я долго вынашивал эти свои воззрения и "штудии", собирался их описать в форме "Дневника читателя" - ведь если читаешь с восьми- десяти лет, то чего только не наглотаешься!

Сколько себя помню, наряду с философами и - наверное, даже больше, чем философов - я читал великих поэтов; их именуют "поэты-мыслители". Гете занимал меня никак не меньше, чем Кант, а может, даже и больше - так же как и другие поэты, начиная с Шекспира. Данте остался для меня все-таки недоступным. Вообще, поэты и художники думают о жични и ее проблемах никак не меньше философов, но гораздо конкретнее: тому, кто умеет читать, они дают очень много; а, если мы хотим познать душу и дух других народов, искусство - лучший и самый надежный для этого путь.

Если я не знаю языка, то не чувствую себя у этого народа дома, не вижу его. Поэтому я сознательно ездил только туда, где мог договориться с людьми на их языке. Ну да, я, конечно, бывал и в Египте, и в Палестине, и в Греции, но туда я ездил, чтобы познакомиться с их древностями, а не с современностью.

По характеру образования я убежденный европеец; я хочу этим сказать, что для моего духа достаточно европейской и американской культуры (Америка этнически и культурно - часть Европы, перенесенная - не целиком, частично - в Америку). С восточными философскими системами и литературами я знаком очень мало и из вторых рук, поскольку не знаю восточных языков; культуры Индии, Китая, Японии для меня недоступны. Я довольно скептически отношусь к тем голосам, которые их восхваляют и ставят выше европейской культуры; я понимаю, что тут мне легко возразить, - дескать, в данном случае я рассуждаю как слепой о красках.

И как европеец - я западник - это я говорю тем славянофилам, которые Россию и вообще славянство ставят выше европейского. Лучшие из русских тоже придерживались западной ориентации!

А наши литературы - чешская и словацкая? Я много читал и знаю их, могу сказать, весьма основательно, но вы, те, что помоложе, вы росли вместе с ними и потому можете почерпнуть из них много больше. У меня в детстве и в средней школе не было столько интересной литературы, как у вас. Я начал знакомиться с чешскими авторами уже когда зачитывался мировой литературой - и сравнение с шедеврами мировой литературы лишило меня возможности принимать произведения чешских авторов с тем восторгом, с каким принимаете их вы. Поэтому моя критика наших поэтов носила преимущественно негативный характер. Если хотите знать, больше всего я люблю Маху, хотя и вижу в нем лишь приготовления к чему-то, но еще неготовность, незрелость, хотя и гениальную; люблю Немцову, Неруду, Гавличка - не только публициста, но и поэта. Всегда меня привлекал Врхлицкий в его лирике много прекрасного, но из этого изобилия необходимо отбирать. По-моему, я прочитал все чешские и словацкие романы - и отмечаю, что наша поэзия сильнее романистики, особенно не достает нам чешского и словацкого романа, такого, где обсуждались бы наши сегодняшние национальные и теперь уже государственные проблемы и откуда отечественные и зарубежные читатели могли бы постигать дух народа. Сравните уровень хотя бы норвежского романа с нашим! Есть отдельные пассажи у Чапека-Хода, Голечека, Германа, да и у других, это я читаю с удовольствием; ценю и некоторых из наших средних и самых молодых поэтов, особенно лириков. Я определил бы так - зарубежная литература более обогащает меня идеями, в ней больше красоты и совершенства формы; наши поэты позволяют мне узнать о наших национальных несовершенствах и печалях.

У наших молодых я ощущаю непреодолимую тягу и стремление достичь мирового уровня. Перед войной и сразу же после нее наши духовные силы целиком поглощала политика; нас тяготила и наша нищета - чешский писатель не мог жить литературным трудом. Самостоятельность, республиканский строй позволят раскрепостить нашу духовную жизнь, это будет способствовать и уже способствует совершенству нашей литературы, - об этом свидетельствует интерес к ней и вообще к нашему искусству со стороны иностранцев.

Всю свою жизнь я стремился, кроме чешской и словацкой литературы, вникать

стр. 116

в литературу, а тем самым - ив культуру греческую, римскую, немецкую, французскую, английскую, американскую, итальянскую, скандинавскую, испанскую, и - уже меньше - в остальные. Я пытался создать органичный и оценивающий синтез и, думаю, все эти влияния сумел вполне гармонизировать с точки зрения нашей национальности. Решающее, формирующее влияние, думаю, оказывали на меня не поэты и философы, но жизнь, жизнь моя собственная и наша общая.

Примечания

1. Гиацинт Пэр (Шарль Лойзон) (1827 - 1912) - французский проповедник.

Студент университета

В мои студенческие венские годы самое большое влияние на меня как учитель и человек оказал философ Франц Брентано; я бывал у него в гостях довольно часто - его лекции (утром) я посещать не мог, я был связан моей приватной учительской службой. Брентано был прежде католическим священником, но потом вышел из церкви, не согласившись с постановлением ватиканского собора и догматом о непогрешимости. Этот собор и для меня являлся камнем преткновения. Однако проблем религии Брентано не касался ни в лекциях, ни в беседах; он прекращал разговор сообщением о своем разрыве с церковью. Для меня беседы с ним были полезны потому, что он подчеркивал значение метода, эмпирии, и наверное, больше всего - примером пронзительной критики философов и их теорий. Особенно он был пристрастен к Канту. Через Брентано я познакомился с философами Штумпфом и Марти - Брентано имел огромное влияние на своих интеллигентных учеников. В те годы его учеником был в Вене и Мейнонг.

Из других философов я лично был знаком в Лейпциге с Дробишем, Зёлльнером, Вундтом, Гейнцем, Авенариусом; я слушал их лекции и встречался с некоторыми в Объединении философов, где проходили оживленные дискуссии. И сам однажды читал лекцию о современности и самоубийстве. Фехнер лекций уже не читал, но я бывал у него, он очень нравился мне как человек. На отдельные лекции мы ходили вместо с Гуссерлем, который позже стал испытывать влияние Брентано и его школы. Больше чем философией я занимался в Лейпциге теологией; слушал Лютарда, Фрицке и других. Вообще Лейпциг и его культура были мне полезны - они помогли лучше вникнуть в сущность протестантизма.

Но самое сильное влияние на меня оказал Платон - прежде всего своим углубленным интересом к религии, этике и политике и своеобразной комбинацией теории и практики; у Платона прекрасна еще та особенная цельность взгляда на мир, хоть и исходит он из бесспорного несовершенства, то есть из того, что на той ступени развития сферы наук еще не были столь четко разграничены. Платон еще потому столь близок мне, что был великим поэтом и художником; я, сколько себя помню - любил поэтов и занимался ими столь же тщательно, как и философами, если не больше.

Да, я и по сей день платоник; я мог бы показать это на своем отношении к эволюционным теориям. Не пугайтесь, я не пущусь в отвлеченные рассуждения насчет дарвинизма, неодарвинизма, ламаркизма, витализма и т. д. Идеи Платона я принимаю в такой форме: я верю в идею жизни. Под идеей жизни я понимаю то, что жизнь, единая жизнь воплощена во множестве форм; всякое живое существо, именно как живое существо, в чем-то подобно остальным, а в чем-то не подобно, именно потому, что оно - живое, как и остальные. Из огромного множества живых существ я могу составить по их сходству - все последовательные ступени эволюции, от простейших организмов до человека, такую шкалу мы составляем во всех науках, когда сравниваем, классифицируем и даем оценки. Если вы спросите, как эти разные формы и виды возникли, я отвечу, что не знаю; но я отрицаю механическую случайность Дарвина, отрицаю его идею селекционного отбора, борьбы за существование. При всей своей английской эмпиричности, Дарвин обладает фантастическим методом именно в том, что он из методической шкалы сходства составил шкалу эволюционную, опускающуюся

стр. 117

все ниже и ниже. Естествоиспытатели противопоставили Дарвину Ламарка; неоламаркизм сделал уступку дарвинизму, неодарвинизм делает уступки ламаркизму в различных формах. В конце концов подали голос виталисты, тоже последователи разных школ. Как дилетант, я прихожу к убеждению - а именно к тому, что о подлинном процессе возникновения видов, точнее - новых видов - научно ничего еще не установлено. На мой взгляд, дарвинизм - одна из форм историзма и релятивизма, которому я всегда противопоставлял реализм. Я не верю, что - как того желает Геккель - множество живых существ развилось из нескольких прави-дов или даже из одного правида, я не верю, утверждаю, в механическое и случайное разделение на виды.

Я придерживаюсь гипотезы Творца; если введена сущность Творца, то, по-моему, идеи получают определенную метафизическую субстанцию, то есть ту истину, что они есть и были идеями Создателя. Как видно, без некоторой доли метафизики нам не обойтись; полагаю, однако, что я не использовал весь резерв, который определил для себя в этих вещах.

Через Платона я, конечно, подошел к Сократу; разумеется, сравнивал его с Иисусом - Иисус для меня - пророк религиозный, Сократ - апостол философский. Эта его майевтика и ирония! Остановить на улице архиерея и так долго расспрашивать его о религии, пока греческий патер сам не признает, что он - олух; либо разговориться с генералом о военном деле, с софистом - о софистике и обнаружить, что эти люди не умеют думать даже о том, чем зарабатывают на жизнь. Вы только рассудите, какое это было время: такой воспитатель, как Сократ, такой философ, как Платон, такой систематик и схоластик, как Аристотель! Аристотель - как много он значит для Средневековья и всего человечества! Его отношение к Платону своеобразно; он был ученик Платона, двадцать лет посещал его школу, он - платоник, но зрелее тем, что умеряет Платонову мифичность. В самом деле - два типа - платоники и аристотелики; я это осознал и на своем отношении к Брентано, который являл собой тип проницательного аристотелика.

Я недавно посетил Афины, и более всего был поражен тем, что к храмам на Акрополе не ведут ни ступеньки, ни более или менее приличная дорога; греки воздвигли храм прямо посреди природы, как будто он сам по себе вырос из-под земли; только римляне, большие формалисты, подвели к храмам ступени. Точно так же возникает греческая философия, наука, поэзия и искусство - посреди греческой природы и примитивной жизни - чудо, точно такое же, как Ветхий и Новый заветы, которые сами по себе - чудо, возникшее в пустынях Палестинской земли и примитивной иудейской жизни.

Если уж мы заговорили об античности и иудаизме: посмотрите, какое влияние эти два небольших народа, греки и иудеи, имели на всю человеческую цивилизацию. Греки дали нам искусство, философию, политику, евреи - теологию и религию. Хотя до них были египтяне, были вавилоняне, но именно культуры этих народов воспринял и разработал античный мир. Мы, вся Европа, все еще живем наследием античности и иудаизма; едва ли мы отдаем себе в этом отчет, но античность у нас во всем. По американской цивилизации заметно, что она не восприняла непосредственно античность, в ней - какой-то новый элемент, это первооткрывательство, это - практический оптимизм; поэтому у нас есть чему у них поучиться, так же как и им - у нас. Но столь же много у нас и Средневековья; уже католицизм воспринял антику и попытался создать культурный синтез со своей точки зрения, поскольку на свой манер был продолжением античности. Ведь и в Евангелиях есть элементы античности. Поэтому в латинских школах должны были бы читать и некоторых церковных авторов.

Но кое-чего античности не доставало - того, что есть у нас, под северным небом, - теплого отношения к дому, к очагу, к семье, к жене, к детям; грекам и римлянам не достает нашей зимы, они не ведают, что значит - сидеть в тепле, когда дети - рядом с матерью и бабушкой. Античный человек занимался философией и политикой на улице; а мы запираемся дома и можем размышлять над книгами. А русские, скажем, сидят на печи - и вовсе не размышляют, они только думают. Больше одиночества и замкнутости, больше чувства семьи - это черты северные. Оглянитесь вокруг - как желтеют и окидываются цветами деревья - чего только нет в этих четырех временах года, всякий раз столько неведомых красот, новых впечатлений и, разумеется, - более сложного и интенсивного труда в зависимости от времен года. Итальянцам в такой мере это незнакомо, нет этого и в античности.

стр. 118

Разумеется, я сторонник классического воспитания, только это не должно быть педантизмом. Всегда полезно узнать душу другого народа. Античность в отношении религии, науки, философии и искусства, равно как и в технике, экономике и политике, была относительно простой, в ней легче добраться до сути дела. А эта простота конгениальна, особенно для молодого человека. И неспроста в классических языках есть определенная ясность и логичность; латинская и греческая грамматика учит человека точности и пунктуальности в мышлении и речи. А великая красота, чистота и гармония в искусстве! Прекрасная форма и художественное совершенство - вечны. Всегда нужно было бы читать Гомера, Софокла, Эсхила, а в зрелом возрасте - Эврипида; нужно было бы хотя бы в отрывках читать Теокрита и других. А из латинских - Вергилия, Горация, Тибулла, Пропорция и, конечно, историков, - из Цицерона довольно познакомиться с одной-двумя речами, его философские изречения - интересны для тех, кто знаком с греческими философами и может сравнить, как и что Цицерон заимствовал у греков. Греческий язык для Рима - то же самое, что латынь для средневековья, а позднее - французский для Европы- Vos exemplaria graeca nocturna versate manu, versate di urra! ¹ . Я помню этот стих - у римлян уже возникала проблема двуязычия, они не стеснялись учить чужие языки, незнание греческого языка не помешало им покорить мир. Но если античность - то уже античность до конца; почему бы, например, в гимназии не читать святого Августина? Или хотя бы немножко из Плотина? По- моему, его сочинения следовало бы читать в оригинале, держа под рукой хороший перевод. Теперь у нас попадаются иногда хорошие переводы; если бы я располагал деньгами, то создал бы фонд для издания шедевров перевода всех греческих и латинских авторов. Погодите, сколько для этого понадобилось бы денег? Славное дело было бы сделано! Точно так же я хотел бы осуществить издание классики других народов. И хорошие жизнеописания, этого нам тоже не достает. Кроме того, мне хотелось бы основать глиптотеку, у меня нашлось бы для нее местечко. И образцовую, живую библиотеку, библиотеку образованного человека; у меня есть ее план, и я думаю о ней, когда не могу уснуть. Господи, Боже мой, сколько задач культуры могло бы быть решено! Погодите, вот соберемся с духом и будем проводить на самом деле культурную политику!

Кто еще из философов оказывал на меня влияние? Значительное: Конт, Юм, Милль; не следует забывать при этом, что мы испытываем влияние людей и сочинителей, с которыми мы и не согласны.

"Чешская" жизнь в Вене сосредоточилась в рабочих кружках, в "Беседе", Академическом кружке. В последнем больше всего было мораван; кое-кто из пражан мне очень мало нравился. Почти два семестра я был даже председателем Академического кружка. Почему? Ну, кто-то должен был быть председателем, а у меня скопилась малая толика денег - едва ли не все я вбухал в этот кружок на всякие его нужды; копить - это мне никогда в голову не приходило.

Тогда мы устроили торжество в честь Алоиса Войтеха Шемберы - да, да, сочинителя "Истории чешской литературы"; он преподавал чешский в Венском университете и тоже принимал участие в спорах о подлинности "Рукописей", за это его так поносили, что его единственный сын, способный человек, отказался от своей национальности, сознательно стал немцем. Кроме сына, у Шемберы была дочь, звали ее Зденка. Она была много старше меня, очень умна, образованна и энергична; студенты считали ее эмансипанткой. С ней мы и подготовили эти торжества. Я писал ей особенно часто из Лейпцига.

Для альманаха, который издавал Шембера, я написал эссе о прогрессе; еще одной из опубликованных мною тогда работ была статья о патриотизме Платона - она вышла в каком-то моравском журнале. Тогда я взял себе nom de plume ² Властимил; позже, в Праге, квасные патриоты обвиняли меня за отказ от этого псевдонима, связывая этот факт с моим поступлением в немецкий университет. А меж тем мне просто неловко было так уж явно афишировать свой патриотизм - и, будучи венским доцентом, я-таки опубликовал свою чешскую лекцию о гипнотизме. В "Моравскую Орлицу" я послал свои политические рассуждения насчет активной политики, потом в "Освету" Вацлаву Влчеку отправил несколько статей; одну - о Шопенгауэре, а вторую - не помню уж о чем. Влчек меня не опубликовал, по-моему, от того, что статья была написана корявым чешским языком, в котором было полно русизмов - в то время я усиленно занимался русской литературой.

стр. 119

Когда я жил у Влчека (было это много позже), он признался, что статью о Шопенгауэре он не издал, потому что о Шопенгауэре тогда писал Тирш. В 1875 г. у Брентано я встретился с Дурдиком; он сказал мне, что мое исследование Влчек не принял из-за того, что два писателя - Тирш и Закрейс ³ - этого философа настойчиво внедряли в сознание чешского народа.

Моя докторская работа (1876) называлась "Платон о бессмертии", собственно, учение Платона о душе.

В Лейпциг я уезжал уже будучи доктором философии, осенью 1876 года. В Лейпциге я повстречался со своей будущей женой.

В университете я занимался философией и теологией; изучал протестантизм, каким он явил себя в стране протестантской и образованной. Если мне не изменяет память, в Лейпциге я написал статью о прогрессе; по ней знатоку будет видно, как шло мое развитие в области религии, как я становился зрелее. В целом - еще не совсем ясный, не вполне определившийся.

Из Вены я часто писал друзьям. В ту пору в Лейпциге было много чешских филологов, готовившихся к работе в России; там был организован семинар, по-моему, даже интернат, где студентов учили по-русски; одновременно в университете они проходили курс филологии. С некоторыми из студентов я общался.

Посещал я чешский кружок; членами его были в большинстве своем рабочие. Там я познакомился с сербом-лужичанином, писателем Пейхом (по-немецки Pech - Пех), страстным поклонником Гавличка-Боровского. Гавличек захватил меня еще в гимназии; мы переписывали его сатиры и все, что мы тогда - в середине 60-х годов - могли разыскать о нем. Пейх убеждал меня, что Гавличком чехи должны заниматься куда серьезнее, чем до сих пор; удивительной игрой случая я внял этому призыву.

Интересовала меня тогда судьба и история лужицких сербов. В Дрездене лужичан было больше, иногда я имел возможность разговаривать с теми, кто был связан с католическим храмом. В основном на Пейхе, немецком переводчике Пыпина и Спасовича, я видел, как лужичанин превращается в немца, и что славянского в лужичинах еще осталось. Позднее, уже из Праги, я ездил в Баутцен (Будишин) и продолжал свои наблюдения.

В Лейпциге я занимался и спиритизмом; много читал о различных видах оккультизма уже раньше, в Вене, а в Лейпциге попал к спиритам и мог за ними наблюдать. В то время, по-моему, к спиритизму был привлечен астроном и философ Зёлльнер. Интерес этот, обнаруженный в Вене, привел меня к углубленным занятиям оккультизмом. Не могу отрицать, что я увлекался спиритизмом и оккультными явлениями; существуют вещи, которым мы не находим объяснения, не понимаем их - но, Боже мой, что собственно мы понимаем?

Примечания

1. Греческие образцы листайте и ночью, и днем (лат.).

2. Псевдоним (франц.).

3. Дурдик Йозеф (1837 - 1902), чешский философ и эстетик; Закрейс Франтишек (1839 - 1907), чешский прозаик, драматург и критик.

Мисс Гарриг

В Лейпциге - это произошло летом 1877 - случилось событие, определившее мою судьбу, ставшее решающим для всей моей жизни, для моего духовного развития: это было знакомство с Шарлоттой Гарриг.

О ней и о всей ее семье, особенно об отце, я много слышал от Герингов, г-жа Гёринг держала в Лейпциге пансионат, в котором я тогда жил. Я узнал, что Гарриги ведут свою родословную от древнего гугенотского рода. М-р Гарриг, родом из Гдыни, познакомился с Герингами, когда работал в Лейпциге в книжном магазине. Он эмигрировал в Америку; его жена, мать Шарлотты - урожденная Виттинг - была родом с американского Запада, и тоже принадлежала к очень древнему роду. Отец ее был потомком гугенотов, мать - из рода пионеров, осваивавших дикий Запад Америки. Какие традиции, какая нравственная энергия!

стр. 120

В 1870 году м-р Гарриг с частью своей семьи был в Германии; Шарлотта уже тогда решила посвятить себя музыке, игре на фортепьяно. Ей представился случай навестить Листа, много узнать о нем и о его музыкальном окружении. Она слушала концерты в Гевандхаузе и песнопения в костеле святого Фомы, где сохранялись традиции великого Баха, некогда регента тамошнего хора. Ближайшей ее подругой в те годы была украинка Кирпотина. В 1877 году м-р Гарриг снова отослал дочь к Герингам, чтобы она закончила консерваторию; однако частичное повреждение руки прервало ее музыкальную карьеру.

Естественно, я уже заранее с любопытством ждал ее появления; в день приезда Шарлотты я стоял у окна, чтобы видеть, как она будет выходить из пролетки. Однажды мы все отправились на прогулку - знаете - туда, где сохранились древние славянские поселения под Лейпцигом, они ведь произвели сильное впечатление и на Коллара; там нужно было перебраться через реку, и госпожа Геринг упала в воду. Бедняжка была довольно полной и могла утонуть; я бросился ей помочь и вытащил из воды. Наверное, я переохладился или случилось что-то еще - словом, доктор предписал мне несколько дней посидеть дома. Я не мог посещать лекции, поэтому предложил мисс Гарриг и барышне Геринг читать вместе. Мы взяли английские книги - стихи, по- моему, но главное - "Историю цивилизации" Бокля. Так мы и сблизились.

Шарлотта уехала в Тюрингию, в Эльгерсбург, к своей приятельнице. После ее отъезда я осознал свое отношение к ней и написал письмо, где предложил соединить наши жизни. Ответ был неопределенен; я собрался и поехал к ней - денег было только на четвертый класс поезда; в Эльгерсбурге мы обо всем договорились.

Потом Шарлотта уехала в Америку, а я вернулся в Вену. Принялся за свою доцентскую работу о самоубийстве. И вдруг получил телеграмму от м-ра Гаррига, где сообщалось, что Шарлотта упала и сильно ушиблась, нужно приехать. Пока я собирался, от нее пришло письмо - она писала, что все не так худо и что мне не нужно забрасывать дела. Но я беспокоился и все-таки поехал, в 1888 году на корабле "Гердер", через Гамбург и Гавр - в Америку. В те времена путь из Гамбурга в Америку длился двенадцать-четырнадцать дней, но наше плаванье было особенно неспокойно, поэтому на него ушло дней семнадцать. "Гердер" и ряд кораблей Гамбургско-американской компании были очень ненадежны: "Гердер" затонул во время следующего своего рейса, точно так же погиб тогда и "Шиллер". Однажды ночью, когда я лежал в каюте, послышался сильный треск, и в каюты хлынула вода; я решил, что мы тонем - но - странное дело: путешествующие со мною перепугались, кричали, молились, а я оставался недвижно в постели и ждал, что будет... Меж тем обнаружилось, что лопнул котел с питьевой водой. Шарлотту я нашел почти здоровой!

Ну что же дальше? Дальше я размышлял - остаться в Америке или подыскать себе работу, потому что средство существования - частные уроки в Вене - в связи с отъездом я потерял. Вероятно, и в Америке я мог бы устроиться в университете или в журналах; но я все-таки решил вернуться и закончить доцентуру. Я попросил м-ра Гаррига дать нам денег в кредит на три года, пока я не встану на ноги и не буду в состоянии обеспечить семью. М-р Гарриг был древний викинг и американец; в Америке считают так: если ты собрался жениться, значит, сумей прокормить жену сам. Поэтому он сперва отказал нам в материальной помощи - он считал эти деньги отложенными на приданое; но потом все-таки одолжил нам три тысячи марок и купил билеты на обратный путь. Какое-то время он посылал нам небольшое вспомоществование. Пятнадцатого марта состоялась свадьба - утром гражданская - в ратуши, вечером - церковная, в семейном кругу. Спустя неделю мы были на пути в Вену. Мне удалось второй раз увидеть Прагу.

Я уже говорил вам, что семья Шарлотты по линии отца была родом из Дании; мать была американка - и по данным генеалогии - обе семьи были очень древние, Гарриг - родом из Южной Франции - там есть гора Гарриг - по преданию, они - потомки Капетов, даже Людовика IX, Святого; по женской линии - это тоже древний род, у нас бы сказали - аристократический. Они из "отцов-пустынников", которые покинули Англию по религиозным убеждениям в XVII столетии. Так что, судя по всему, в жилах моих детей течет королевская кровь; мужчины они были превосходные, это славно, однако трудно предположить, что они все без исключения были отличными людьми. Для любого из нас важно осознавать, что его предки

стр. 121

кое-что значили и были приличными людьми; однажды Толстой с воодушевлением рассказывал мне, что некоторые его предки были выдающимися личностями; иметь в семье образец, пример для подражания и древнюю традицию - это счастливая судьба. Но по мужской линии, по моей, - мои дети получили славянскую, крестьянскую кровь, и ее больше; вероятно, она ничуть не моложе - приличный предок из крестьян или рабочих ничуть не хуже. Прекрасно было то, что Шарли - по традиции - усвоила прекрасные привычки повседневного поведения и потребность чувствовать себя свободной и честной. Странно, но художник Швейгер, вращавшийся в аристократических семьях, любил повторять, что умением держать себя, в каждом своем движении, моя жена - самая изысканная аристократка, каких ему только приходилось видеть.

В 1906 году, когда рабочие вышли на демонстрацию с лозунгом - за свободное, равное, тайное право голосования, моя жена шла в их рядах.

В семье Шарлотты было одиннадцать детей; два мальчика - один - торговец, старший любил учиться, но рано умер, девочки были очень талантливы и самостоятельны, две из них до сих пор - прекрасные преподавательницы музыки. Каждый член семьи придерживался своих религиозных убеждений, был воспитан свободным, чтобы, повзрослев, умел решать вопрос о своем отношении к религии сам. М-р Гарриг был агностик - тогда агностиков часто называли атеистами, - это был человек превосходных нравственных качеств, замечательный супруг и отец - истинный американец, воспитавший детей правдивыми и трудолюбивыми. Шарлотта была членом униатской церкви.

Внешне она была красавица; прекрасная форма головы, лучше моей; примечательно, она любила математику. Всю жизнь она стремилась к точным знаниям, но эмоции ее от этого не страдали. Она была глубоко религиозна; для нее умереть было как перейти из одной горницы в другую, настолько неколебимо верила она в бессмертие. С точки зрения нравственной - у нее не было ни капли того нравственного анархизма, который так распространен в Европе, на континенте; потому она была столь точной и твердой в политике и в решении социальных вопросов. Она была абсолютно бескомпромиссна и никогда не лгала, ее правдивость и бескомпромиссность оказали на меня большое благотворное влияние. С ее помощью я из протестантизма взял самое лучшее и полезное для жизни: единство религии и жизни, религиозную практичность, религию на каждый день. В Лейпциге во время наших общих дебатов она поражала меня глубиной суждений; ее любимыми поэтами, так же как и моими, были Шекспир и Гете, но она понимала и чувствовала их куда сильнее меня, и она умела Шекспиром корректировать Гете. Мы все делали сообща, даже Платона прочитали вместе; все наше супружество было совместным трудом. Она была чрезвычайно музыкальна; любила Сметану и написала в "Наше время" статью о его втором квартете; об этом сочинении говорили, что там как раз видна душевная болезнь Сметаны. О Сметане она написала несколько работ, может, когда-нибудь их издадут.

Что тут говорить! Это была такая сильная связь... Во время войны Шарлотта занемогла, я это почувствовал даже на чужбине. В 1918 году, возвращаясь в ореоле славы на родину, я не мог дождаться мгновения, когда окажусь рядом с больной.

Американка стала чешкой, нравственно и политически; она уверовала в гений нашего народа, помогла мне в моей политической борьбе и во всей политической деятельности. В военное время, за границей, где мне приходилось работать без нее, я знал, что она направляет мои действия. Вообще, случались минуты, когда я, находясь вдали от нее, прямо чувствовал даже на расстоянии единовременность наших мыслей. Я не думаю, что это телепатия, но это и одинаковые ощущения родственных душ, и общее умонастроение людей, которые во всем согласны друг с другом и одинаково смотрят на мир. Жена - таково было ее убеждение - живет не только ради мужа, так же как муж живет не только ради жены; оба должны соблюдать законы Божьи и проводить их в жизнь.

На пороге

Ну вот - супружество завершило мое воспитание, мои Lehr und Wanderjahre ¹ , как я повторил бы вслед за Гете. Мне исполнилось 28 лет; до 1882 года я работал доцентом в Вене. Я вынужден был изо дня в день заботиться о хлебе насущном,

стр. 122

а между тем ко мне без конца ходили банкиры, предлагали услуги - из-за миллионов американки- жены. Однажды во время каникул в Клобоуках ко мне явилась депутация со всего края с просьбой - провести дорогу из Густопечи до Клобоук. Право, и смех, и грех: один клобоуцкий горожанин навестил нас и долго что-то мямлил, пока не проговорился, что пришел посмотреть на мою жену, потому что ему никогда еще не доводилось видеть... негритянку.

Заботы о хлебе еще усугубились, когда я в очередные каникулы подцепил тиф и вернулся в Вену с опозданием; но с помощью г-жи Гартманн, вдовы нашего немецкого писателя-революционера Морица Гартманна, получил лекции. Среди моих слушателей были и дамы, входившие в кружок знаменитого хирурга Бил-лрота. Свои первые лекции я посвятил проблеме пессимизма. Будучи доцентом, я обязан был углублять свои знания; хотя объем моих сведений был вполне приличен, но нужно было углублять и систематизировать их. Как я упоминал, я изучал литературы ведущих народов и пытался создать философский синтез теоретически и практически. Благодаря активной деятельности наших депутатов, в Праге было начато преподавание на чешском языке; в 1882 году я получил там место профессора философии. De facto я предпочел бы получить кафедру социологии, но тогда их в Австрии не было; социология как наука уже была признана во Франции, Англии, Америке, Италии, но в Германии и Австрии специалисты о ней и слышать ничего не хотели. В Германии более или менее признавали лишь философию истории, однако было непонятно, какое отношение философия имеет к социологии и к истории. И мое исследование о самоубийствах, которое я защищал в университете как свою доцентскую работу, как-то ни к чему не относилось - ни к одному университетскому направлению. Какой-то профессор даже высказал мнение, что я должен был бы передать ее на юридический факультет, другому она казалась чем- то социалистическим - так что я должен благодарить Брентано и Циммермана за то, что - вопреки всем этим мнениям- ее засчитали как доцентскую.

Исследование самоубийств - с точки зрения методологической - это философия истории, то есть оно относится к социологии, а со стороны фактической - это анализ нашего великого переходного времени. Некоторые критики тогда отмечали, что я привношу в философию новое направление, и особенно хвалили за то, что я не избегаю жгучих проблем текущей жизни.

В то же время это мое сочинение обнаруживает и мой характер как ученого - синтетичность наряду с анализом; а все-таки, несмотря на это, тогдашние мои пражские оппоненты долго считали меня крайне аналитическим, критично-скептическим человеком. Меж тем о критическом воздействии я поначалу и не помышлял; в свою бытность в Вене я не написал ни одной критической или полемической строчки, хотя журналы предлагали мне сотрудничать с ними. Готовился к своим лекциям, основательнее продумывал свежие идеи; я хотел изложить их в нескольких теоретических работах - да ведь что поделаешь, натура все равно себя проявит; вероятно, и на чужбине я избрал бы путь практической деятельности. Переселившись в Прагу и увидев недостаток критики и литературы, я дал в "Атэнэум" несколько небольших критических работ и использовал страницы этого журнала, я бы сказал, как своего рода "пульверизатор идей". Вероятно, я был несколько нервозен и нетерпелив, собственно, я с неохотой перебрался в Прагу, однако - nolentem fata trahunt ² . Потом уже все начало развиваться само собой, помимо моей воли; во всех схватках я участвовал, сам не желая того и совершая ошибки по причине незнания здешних отношений. Позже, уже став политиком, я тоже не хотел основывать новую политическую партию; собственно, ко всему меня вынуждали обстоятельства. Я и теперь не терплю собраний, выступаю только по необходимости. Разумеется, если передо мной поставлена та или иная задача, я не уклоняюсь от ее решения, и то, что задумал, всегда стараюсь довести до конца. Я сообщаю вам только голые факты; но мой переезд из Вены в Прагу явился для меня еще одним кризисом, такой я уже пережил в Вене - я боялся "малости" Праги, оказался там едва ли не чужаком, был далек от жизни народа, хотя изредка выступал как чешский писателишка. Это отчуждение в Праге в определенной степени возросло не только во время споров о подлинности или поддельности "Рукописей", но и из-за последующего моего участия в политике. Национальную государственность я основывал на нравственности, поэтому вступил в конфликт не только с политическими партиями,

стр. 123

но и с более узким кругом знакомых, которые так называемый национализм ставили превыше всего и считали vis motrix ³ всей жизни личности и общества. Теперь я вижу, что тогда я не был до конца ясен и потому допускал просчеты, просчеты не только в политической практике, айв теории, но об этом я, наверное, расскажу Вам несколько позже.

Что, уже скоро десять? Пора принять рапорт - то, о чем сегодня мне докладывают. Знаете, с тех пор как я в Чейче стал учиться на кузнеца, я трудился изо дня в день. Когда я стал президентом, ко мне приехал немецкий философ Фриц Маутнер - он, мол, желает поглядеть, как выглядит счастливый человек. Счастливый - а почему бы нет? Но даже если бы я остался в Чейче кузнецом, я наверное был бы так же счастлив, как и теперь. Главное - дни человека должны быть богаты событиями и наполнены жизнью духа - и тут я могу быть доволен. Visuri!

(Продолжение следует)

Примечания

1. Годы учений и скитаний (нем.)

2. Не желающего судьба тащит (лат.)

3. Движущей силой (лат.)

Постоянный адрес данной публикации: