Поздние произведения Чехова ("Воры", "Попрыгунья", "Душечка", "Скрипка Ротшильда", "В овраге", "Студент" и др.) показали возможности нового типа повествования, который занял лидирующее положение в литературе XX века. Сущность его писатель объяснил А.С. Суворину, отвечая на критику рассказа "Воры": "Вы браните меня за объективность, называя ее равнодушием к добру и злу, отсутствием идеалов и идей и проч. Вы хотите, чтобы я, изображая конокрадов, говорил бы: кража лошадей есть зло. Но ведь это и без меня давно уже известно. (...) Конечно, было бы приятно сочетать художество с проповедью, но для меня лично это чрезвычайно трудно и почти невозможно по условиям техники. Ведь чтобы изобразить конокрадов в 700 строках, я все время должен говорить и думать в их тоне и чувствовать в их духе (выделено нами. - Е.П. ), иначе, если я подбавлю субъективности, образы расплывутся и рассказ не будет так компактен, как надлежит быть всем коротеньким рассказам. Когда я пишу, я вполне рассчитываю на читателя, полагая, что недостающие в рассказе субъективные элементы он подбавит сам" (Чехов А.П. Собр. соч.: В 12т. М., 1960-1964. Т. 11. С. 411- 412; далее - только том и стр.).

Чеховский читатель свободен от "указующего перста" (выражение Ф.М. Достоевского) автора, авторской проповеди, из-за которой сам писатель не принимал некоторых произведений Л. Толстого, свободен от субъективности, которая, как писал Чехов в письме к брату Александру, есть "ужасная вещь", так как "выдает бедного автора с руками и ногами" (11, 14).

В чеховской манере нет ни открыто выраженной авторской позиции, ни всезнающего повествователя, хотя следы такового можно обнаружить. Например, события, о которых рассказывается в повести "Степь", представлены, главным образом, как воспринимаемые Егорушкой "здесь и сейчас", т.е. относящиеся к сюжетному настоящему или свершившиеся в прошлом, но оживающие в настоящем. Сведения

стр. 11

о мальчике ограничены тем прошлым, какое помнит девятилетний ребенок.

Однако повествователь, обладая эпическим всезнанием, иногда приоткрывает завесу над будущим своего персонажа. Например, после рассказанных стариком Пантелеем страшных историй, в которых обязательно фигурировали "длинные ножики" и чувствовался вымысел, повествователь замечает: "Теперь Егорушка все принимал за чистую монету и верил каждому слову, впоследствии же ему казалось странным, что человек, изъездивший на своем веку всю Россию, видевший и знавший многое, человек, у которого сгорели жена и дети, обесценивал свою богатую жизнь до того, что всякий раз, сидя у костра, или молчал, или же говорил о том, чего не было" (6, 80). Противопоставление "теперь - впоследствии" является знаком повествователя, находящегося над персонажами и поэтому знающего о них все.

Многие чеховские герои испытывают тоску по прошлому, которое в их воспоминаниях становится прекрасным. Подводчики, с которыми дядя оставил Егорушку, считают себя счастливыми в прошлом и несчастными в настоящем: "Пока ели, шел общий разговор. Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее их похожими друг на друга: все они были люди с прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим; о своем прошлом они, все до одного, говорили с восторгом, к настоящему же относились почти с презрением.

Русский человек любит вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уже глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой. Пантелей рассказывал, что в былое время, когда еще не было железных дорог, он ходил с обозами в Москву и в Нижний, зарабатывал так много, что некуда было девать денег. А какие в то время были купцы, какая рыба, как все было дешево! Теперь же дороги стали короче, купцы скупее, народ беднее, хлеб дороже, все измельчало и сузилось до крайности. Емельян говорил, что прежде он служил в Луганском заводе в певчих, имел замечательный голос и отлично читал ноты, теперь же он обратился в мужика и кормится милостями брата, который посылает его со своими лошадями и берет себе за это половину заработка. Вася когда-то служил на спичечной фабрике;

Кирюха жил в кучерах у хороших людей и на весь округ считался лучшим троечником. Дымов, сын зажиточного мужика, жил в свое удовольствие, гулял и не знал горя, но едва минуло двадцать лет, как строгий, крутой отец, желая приучить его к делу и боясь, чтобы он дома не избаловался, стал посылать его в извоз, как бобыля, работника. Один Степка молчал, но и по его безусому лицу видно было, что прежде жилось ему гораздо лучше, чем теперь" (6, 70-71).

стр. 12

В сюжетное настоящее (теперь) вторгается прошлая жизнь героев (прежде, когда-то, в былое время), которая им самим представляется прекрасной. Повествователь в "Степи" еще не полностью скрыт за персонажами, он заявляет о себе, когда, выступая от собственного имени, не смешивает свою субъектно-речевую сферу с точкой зрения персонажей. Высказывание Русский человек любит вспоминать, но не любит жить принадлежит автору-повествователю, который обладает эпическим всезнанием. Это маркируется следующим образом: Егорушка еще не знал этого (что русский человек любит вспоминать, а не жить). Еще не знал... А в будущем узнает. Прошлое и будущее соединяются на глазах читателей. Повествователь, выступая в качестве субъекта наблюдения и субъекта речи видит прошлое и будущее героев с временной дистанции.

Но в целом такой тип повествователя не характерен для произведений Чехова. Ведущее положение в речевой структуре его поздних повестей и рассказов занимает фигура говорящего в третьем лице, появление которой означает, что рассказ о событиях ведется "в духе" героя, но "тоном" (голосом) незаметного повествователя, находящегося не над героями, а незримо рядом с ними. Иными словами, персонаж выполняет функцию субъекта сознания, повествователь - субъекта речи.

Так, начало "Скрипки Ротшильда" поражает своей неожиданностью, потому что сразу вводит читателя в поток сознания героя, имя которого будет названо чуть позже: "Городок был маленький, хуже деревни, и жили в нем почти одни только старики, которые умирали так редко, что даже досадно. В больницу же и в тюремный замок гробов требовалось очень мало. Одним словом, дела были скверные. Если бы Яков Иванов был гробовщиком в губернском городе, то, наверное, он имел бы собственный дом и звали бы его Яковом Матвеичем; здесь же в городишке звали его просто Яковом, уличное прозвище у него было почему-то - Бронза, а жил он бедно, как простой мужик, в небольшой старой избе, где была одна только комната, и в этой комнате помещались он, Марфа, печь, двухспальная кровать, гробы, верстак и все хозяйство"(7,364).

Формально говорит повествователь, так как слова персонажа не заключены в кавычки, не маркированы ксенопоказателями (от греч. xenos - чужой) типа частиц де, дескать, мол, якобы. Но говорит он "тоном" героя, передает его слова, даже не столько слова, сколько мысли. Именно от гробовщика исходят оценки: городка (хуже деревни), редких смертей его жителей (умирали так редко, что даже досадно), собственных дел (скверные). Яков не понимает смысла своего прозвища (это передает неопределенное наречие почему-то ), ему же принадлежит предположение, которое передается вводным словом

стр. 13

наверное, что в губернском городе у него был бы собственный дом и другое имя. Таким образом, происходит объединение "текстов" повествователя и персонажа, и основным структурно-речевым средством его реализации является несобственно-прямая речь. Если один человек говорит за другого, то он берет на себя коммуникативную ответственность за того, чьи слова, мысли, чувства он передает. В этом отношении показательно начало "Попрыгуньи": "На свадьбе у Ольги Ивановны были все ее друзья и добрые знакомые.

- Посмотрите на него: не правда ли, в нем что-то есть? - говорила она своим друзьям, кивая на мужа и как бы желая объяснить, почему это она вышла за простого, очень обыкновенного и ничем не замечательного человека.

Ее муж, Осип Степаныч Дымов, был врачом и имел чин титулярного советника. Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой - прозектором. Ежедневно от девяти часов утра до полудня он принимал больных и занимался у себя в палате, а после полудня ехал на конке в другую больницу, где вскрывал умерших больных. Частная практика его была ничтожна, рублей на пятьсот в год. Вот и все. Что еще можно про него сказать? А между тем Ольга Ивановна и ее друзья и добрые знакомые были не совсем обыкновенные люди. Каждый из них был чем-нибудь замечателен и немножко известен, имел уже имя и считался знаменитостью или же хотя и не был еще знаменит, но зато подавал блестящие надежды. Артист из драматического театра, большой, давно признанный талант, изящный, умный и скромный человек и отличный чтец, учивший Ольгу Ивановну читать; певец из оперы, добродушный толстяк, со вздохом уверявший Ольгу Ивановну, что она губит себя: если бы она не ленилась и взяла себя в руки, то из нее вышла бы замечательная певица; затем несколько художников и во главе их жанрист, анималист и пейзажист Рябовский, очень красивый белокурый молодой человек, лет двадцати пяти, имевший успех на выставках и продавший свою последнюю картину за пятьсот рублей, (...) затем виолончелист, у которого инструмент плакал и который откровенно сознавался, что из всех знакомых ему женщин умеет аккомпанировать одна только Ольга Ивановна (...). Еще кто? Ну, еще Василий Васильич, барин, помещик, дилетант-иллюстратор и виньетист, сильно чувствовавший старый русский стиль, былину и эпос (...). Среди этой артистической, свободной и избалованной судьбою компании, правда деликатной и скромной, но вспоминавшей о существовании каких-то докторов только во время болезни и для которой имя Дымов звучало так же безразлично, как Сидоров или Тарасов, - среди этой компании Дымов казался чужим, лишним и маленьким, хотя был высок ростом и широк в плечах. Казалось, что на нем чужой фрак и у него приказчицкая бо-

стр. 14

родка. Впрочем, если бы он был писателем или художником, то сказали бы, что своей бородкой он напоминает Зола" (7, 51- 52).

Приведенный отрывок характеризует субъектно-речевую сферу героини, для которой Дымов - обыкновенный, простой, ничем не замечательный человек, а она и ее знакомые, напротив, замечательные, необыкновенные, знаменитые люди. По ходу повествования мы убеждаемся в обратном. Понимает и видевшая постоянно великих людей во сне Ольга Ивановна, что ее муж был необыкновенный, редкий и, в сравнении с теми, кого она знала, великий человек. Но это открытие Ольга Ивановна сделала слишком поздно: Дымов умер. В слитном повествовании, т.е. в таком, в котором за счет несобственно-прямой речи происходит объединение "текстов" повествователя и персонажа, поэтому "зоны" внутритекстовых субъектов не отграничены одна от другой, а сложно переплетены, степень ответственности повествователя за героев большая, но все же не абсолютная. Отчуждение "я" (повествователя) от "другого" (персонажа) передается с помощью слов, формирующих субъективно-модальную и синтаксическую структуру текста с точки зрения персонажа ( впрочем, правда, а между тем, кажется, кажется, что ...); слов и словосочетаний со значением оценки - отрицательной оценки: простой, очень обыкновенный, ничем не замечательный (человек), ничтожная (практика), врач, какие-то доктора (неопределенное местоимение усиливает пренебрежение), чужой, лишний, маленький, приказчицкая бородка и др.; положительной оценки: не совсем обыкновенные (люди), знаменитость, блестящие надежды, большой, давно признанный талант, изящный, умный, скромный (человек), отличный (чтец), замечательная певица, деликатная, скромная (компания), художник, певец, артист, виолончелист и др.; разговорных синтаксических конструкций ( Вот и все. Что еще можно про него сказать?; Еще кто? ); разговорной частицы ну. Семантика этих элементов отсылает к персонажу, который назван в 3-м лице ( Ольга Ивановна, она ) . Здесь повествователь, используя речевые формы, характерные для персонажа, говорит и думает в его "тоне".

Иное дело "чувствовать в духе героя". В этом случае главным становится воспроизведение чувств, восприятий, ощущений героя, а не характерных для него субъектно-речевых форм, которые в речи повествователя или отсутствуют совсем, или сведены до минимума. То, что герой только переживал, но не перевел в план речи, хотя бы внутренней, передается повествователем в форме собственной речи. Например, в последней части "Убийства" автор совмещает свою точку зрения с точкой зрения персонажа, сливает свой голос с сознанием Якова Терехова: "Дрожа от осеннего холода и морской сырости, кутаясь в свой короткий рваный полушубок, Яков Иваныч пристально,

стр. 15

не мигая, смотрел в ту сторону, где была родина. С тех пор, как он пожил в одной тюрьме вместе с людьми, пригнанными сюда с разных концов, - с русскими, хохлами, татарами, грузинами, китайцами, чух-ной, цыганами, евреями, и с тех пор, как прислушался к их разговорам, нагляделся на их страдания, он опять стал возноситься к Богу, и ему казалось, что он, наконец, узнал настоящую веру, ту самую, которой так жаждал и так долго искал и не находил весь его род, начиная с бабки Авдотьи. Все уже он знал и понимал, где Бог и как должно ему служить, но было непонятно только одно, почему жребий людей так различен, почему эта простая вера, которую другие получают от Бога даром вместе с жизнью, досталась ему так дорого, что от всех этих ужасов и страданий, которые, очевидно, будут без перерыва продолжаться до самой его смерти, у него трясутся, как у пьяницы, руки и ноги? Он вглядывался напряженно в потемки, и ему казалось, что сквозь тысячи верст этой тьмы он видит родину, видит родную губернию, свой уезд. Прогонную (курсив автора. - Е.П. ), видит темноту, дикость, бессердечие и тупое, суровое, скотское равнодушие людей, которых он там покинул; зрение его туманилось от слез, но он все смотрел вдаль, где еле-еле светились бледные огни парохода, и сердце щемило от тоски по родине, и хотелось жить, вернуться домой, рассказать там про свою новую веру и спасти от погибели хотя бы одного человека и прожить без страданий хотя бы один день" (8, 59).

Особенности речи Якова не сохраняются (может быть, только разговорное слово погибель принадлежит герою), так как передается не речь, а мысли и чувства. В связи с этим границы между сознаниями повествователя и персонажа провести невозможно. Соединенными оказываются и оценки обоих субъектов, например, вера, обретенная Яковом, - настоящая, равнодушие людей - тупое, суровое, скотское - эти оценки не принадлежат одному Якову Ивановичу.

Из широко применяемого Чеховым типа повествования вышла литература XX века, в текстах которой лидирующее положение принадлежит несобственно-прямой речи. Чеховская манера письма, расширившая возможности художественного мышления, не отменила других. Однако чудо литературы, по словам французской писательницы С. де Бовуар, заключается в том, что "чужая истина становится моей собственной, не переставая от этого быть чужой", т.е. диалог повествователя (как заместителя автора) с читателем во многом зависит от умения писателя создавать художественный гибрид, в котором авторская речь органично взаимодействует с чужой.

Липецк

Permanent link to this publication: