В 2001 году Е.И. Носову, прозаику-фронтовику, была присуждена Солженицынская литературная премия.

В прозе Е.И. Носова лексика, ритм, звукопись - все устремлено к главному образу, который составляет сокровенное ядро произведения, "образ образов", по выражению А. Потебни.

Попытаемся с помощью лексико-стилистического анализа проникнуть в глубинный авторский замысел рассказа "Красное вино победы".

О семантике цвета в этом удивительном произведении исследователи уже писали ("Русская речь". 1985. N 3). Действительно, невозможно не заметить, что войне в рассказе отданы темные и серые от-

стр. 30

тенки: " серые блиндажи", " землисто-серое белье" (здесь и далее курсив наш. - С.М. ). "Нас подобрали в Мазурских болотах... То была уже земля врага. Мы прошли по ней совсем немного, по этой чужой унылой местности, с зарослями чахлого вереска на песчаных холмах" (Здесь и далее цит. по: Носов Е.И. И уплывают пароходы. М., 1975). Хотя цвет указан не всегда прямо, общий колорит выдерживается: "Ходили слухи, будто на нашем направлении среди этих мрачных болот Гитлер устроил свою главную ставку - подземное бетонное логово".

В воспоминаниях раненого рассказчика суровые цвета войны сохраняются, но снижающее сравнение делает врага омерзительно нестрашным: "В своих черных коротеньких френчах, похожие на тараканов, немцы, быстро перебирая руками и ногами, карабкались на четвереньках по крутому склону приозерной дюны". И когда они карабкались "в своем насекомьем безумии", "мы били по ним болванками с трехсот метров, и снаряды без следа исчезали в толще песка".

Особо обратим внимание на то, что сначала никого из окружающих рассказчик не называет по имени, не выделяя и себя из числа бойцов: всюду торжествует соборное мы. Воинство пока не распалось на единицы, и невольно подсознательно всплывает народное определение - "серая скотинка", но с интонацией не унижающей, а сострадающей.

И вот в феврале сорок пятого года "наш эшелон... проплутав около недели по заснеженным пространствам России", оказывается где-то в Серпуховском тупике. Белизна начинает вытеснять серо-черно-коричневое.

Раненые "удивлялись забытому вкусу белого хлеба", белые койки и белые тумбочки обступили их, вокруг замелькали белые халаты и бинты, и увенчал этот палатный мир " белый, постоянно висевший над головой потолок". Чувствуется, как начинает угнетать эта больничная постоянная белизна.

"Теперь же шла весна, и мы находились в глубоком тылу, вдалеке от пекла войны". Именно в ее пекле слилось, спаялось, безымянное мы, которое только в белых госпитальных стенах стало распадаться на имена: "Интересно, где теперь наши ?" - размышляет Саша Селиванов, "смуглый волгарь с татарской раскосиной"; "Нешто не навоевался?" - басил ему в ответ Бородухов; "Был он из мезенских мужиков-лесовиков..."

Вопреки представлениям рассказчика, молдаванин Михай "был золотисто-рыж, будто облитый медом ", а вечерами "его огненная голова полыхала от закатного солнца". Двое ходячих больных - сибиряки Саенко и Бугаев - один степной алтайский хохол, другой - коренной енисейский чалдон - "в отличие от нас, белокальсонников, ... щеголяли в полосатых госпитальных халатах, которые позволяли им разгуливать по двору". "Оба уже успели загореть, согнать с лица палатную желтизну ".

стр. 31

Самый тяжелораненый в палате - Копешкин, замурованный "в сплошной нагрудный гипс", пензенский крестьянин из деревни Сухой Житень Ломовского района. Хотя справлял он "и на войне свою нехитрую крестьянскую работу" - в обозе, но и там вражеский снаряд нашел его и разворотил его натруженное крестьянское тело. Обобщенный образ России постепенно воплощается в конкретные места, и "выходило, что всякая пядь земли имела своего защитника".

За окном белого госпиталя зеленели поля. Весна сорок пятого. Рухнул Берлин. На газетных фотографиях, что жадно разглядывали обитатели палаты, "мрачные руины", "чумазые перепуганные гитлеровцы с задранными руками, белые флаги и простыни на балконах и в окнах домов...". Томительное ожидание нарастало. Все разноцветье жизни должно было вернуть единственное слово - победа.

"Так прошел восьмой день мая и томительно-тихий вечер". Главное узнается в три часа ночи не по сообщениям радио, а по распоряжениям начальника госпиталя: "... выдать все чистое - постель, белье"; "Заколите кабана. Сделайте к обеду что-нибудь поинтереснее"; "Хорошо бы к обеду вина"; "Нет, спирт не то. (...) День! День-то какой, голубчик вы мой!". И еще до прихода дня "в светлой лунной ночи сочно расцвела малиновая ракета, переспело рассыпалась гроздьями. С ней скрестилась зеленая "; "...За окном все чаще, все гуще взлетали в небо пестрые, ликующие ракеты, и от них по стенам и лицам ходили цветные всполохи и причудливые тени деревьев". Удачная и точная деталь - всполохи и тени - на самом деле гораздо глубже своей простой внешней изобразительности. Тени деревьев как безмолвное присутствие тех (того великого мы ), что не вернулись из серого, кромешного и кровавого мира войны.

Чем ближе к кульминации рассказа, тем пестрее и разнообразнее мир. В палате появляется старый фотограф, чтобы запечатлеть всех желающих в День Победы. Конечно, фотографии будут черно-белыми, но реквизит у старика отменный: "черная кубанка с золоченым перекрестием по красному верху", новая шерстяная гимнастерка, полотнище с намалеванным горящим танком.

На смену фотографу явился "янтарно-желтый суп из кабана" и выплыл "поднос с несколькими темно- красными стаканами". "Эти рубиново-красные, наполненные до краев стаканы воспринимались в нашей бесцветной-белой палате как нечто небывало-торжественное, как волнующее таинство". С этого момента все оттенки самого таинственного цвета зальют страницы повествования: "все... порозовели ", по подбородку безрукого Михая "скользнула алая струйка", но вот "закатный отсвет солнца" окрасил все в единый цвет.

Именно под вечер после выпитого вина каждому вспомнилась его "пядь земли", за которую пролита была кровь. Герой- рассказчик мысленно пытается представить себе скромную копешкинскую землю:

стр. 32

"Должно быть, полощутся белесые ракиты перед избами, по волнистым холмушкам за околицей - майская свежесть хлебов, вечером побредет с лугов стадо, запахнет сухой пылью, скотиной, ранний соловей негромко щелкнет у ручья, прорежется молодой месяц, закачается в темной воде...". Представляется рассказчику одно, а левой рукой (правая ранена) машинально чиркает он карандашом по клочку бумаги: "Нарисовалась бревенчатая изба с тремя оконцами по фасаду, косматое дерево у калитки, похожее на перевернутый веник". А потом, по просьбе Копешкина, добавил скворечник. "Я потянулся и вложил эту неказистую картину в руки Копешкина".

Перед трагической развязкой рассказа Евгений Носов усиливает личностное начало: личные и притяжательные местоимения отодвигают пестроту имен: "Я пытался представить себе родину Копешкина..."; "Знал я только, что Пенза эта где-то не то возле мордвы, не то по соседству с чувашами"; "Я уже вторую неделю тренировал левую руку"; "Прислоненная к рукам Копешкина, до самых сумерек простояла моя картинка, и я про себя радовался, что угодил ему... Мне казалось, что Копешкин тихо разглядывал рисунок..."

Здесь писатель обрывает "яканье" рассказчика, отделяет ушедшего Копешкина от палатно-военного мы, и повествование прерывается абзацем, который без натяжки можно назвать стихотворением в прозе: "В сущности человек всегда умирает в одиночестве, даже если его изголовье участливо окружают друзья: отключает слух, чтобы не слушать ненужные сожаления, гасит зрение, как гасят свет, уходя из квартиры, и, какое-то время оставшись наедине с собой, в немой тишине и мраке, последним усилием отталкивает челн от этих берегов..."

Молодой, но повидавший тысячи смертей рассказчик впервые так поражен ее явлением, впервые имеет возможность вглядеться в это "непостижимое ничто, именуемое прахом", задуматься над величественным таинством "ухода", "представления" (перед Кем?), задать себе последние вопросы: "И это все?.. Больше для него ничего не будет? Тогда зачем же он был?.."

И писатель употребляет заветное слово "таинство": "совпали какие-то шифры таинства, и он наконец родился..." Это о явлении в мир дольний.

Впрочем, сознание, душа русского православного человека оттеснила в финале рассказа человека безбожного и расставила свои знаки. Вот и прислоненная к рукам Копешкина картинка высится перед лицом усопшего, как икона. О "грехах наших тяжких" вздохнет нянька. Высвобождение тела Копешкина из тяжелой "гипсовой скорлупы", "оболочки" - словно намек на высвобождение души, покидающей немощное, изболевшее тело.

Воображение рассказчика от нарисованного простым карандашом рисунка переносится в неведомую пензенскую землю и, не называя

стр. 33

впрямую, сопрягает реальный мир русской избы и семьи с православным храмом и таинством причащения: "В окнах его избы, должно быть, уже затеплился жидкий огонек керосиновой лампы", напоминающий нам пламя свечи и лампады, "завиднелись головешки ребятишек, обступивших стол с вечерней похлебкой". Не думаю, что будет кощунством видеть в слове похлебка следы того священного хлеба, что преосуществляется по молитве священника на престоле. А вино - тут, в палате, "густо окрасило белую... наволочку" "праздной белизны".

Последние фразы почти впрямую говорят нам о преосуществлении и о причастии: "Оставшееся в стакане вино он (Саенко. - С.М .) разнес по койкам, и мы выпили по глотку. Теперь оно показалось таинственно-темным, как кровь ". Вспомним слова из молитвы св. Иоанна Злотоуста: "Еще верую, яко сие есть самое Пречистое Тело Твое, и сия есть самая Честная Кровь Твоя". И неслучайно писатель возвращается в этом действии к соборному мы, объединяя всех у Чаши Искупления.

"Образ образов" этого великолепного рассказа, собирающий вокруг себя содержание, - это таинство Евхаристии. Великой искупительной жертве нашего народа, принесенной во время войны, посвящено "Красное вино победы".

Permanent link to this publication: