ВОТ УЖЕ сорок дней в редакции не слышно привычного для всех голоса Владимира Житаренко - ни в телефонной трубке, ни в дальнем крыле длинного коридора, где за стеклянной дверью почти непрерывно стучала его старенькая машинка. Там, в рабочей комнате, все осталось неизменным - стол, шахматная доска: ее Михалыч называл "прибором для разрядки", сейф... Нам, видимо, придется нарушить покой комнатки. Хочется разместить в ней лучшие снимки Владимира Михайловича - он делал их не по заданию редакции, а по велению души. Наверное, именно здесь место для номеров всех московских и многих региональных газет с прощальным словом, посвященным коллеге, официальных и неофициальных телеграмм, читательских писем - в стихах и прозе.

То, что о Владимире Житаренко после его трагической гибели многими сказано очень тепло и проникновенно, кажется не только данью уважения к его мужеству, порядочности, пронзительной честности пера. Любой, кто прочел хотя бы один его очерк или репортаж, совсем не обязательно из "горячей точки", не мог не заметить, не оценить: Владимир Михайлович всегда был верным принципу - в любом материале оставаться незримым, не выпячивать личной персоны, не ставить себя рядом с героями и, Боже упаси, над ними. Его личное присутствие чаще всего проявлялось в деталях: "изрезанные о камни ботинки", "видавший виды бинокль с латунными проплешинами", "журнал наблюдений из школьной тетрадки в клеточку"... Порой в большой по газетным меркам публикации встречалась одна-единственная строка, за которой отдаленно, косвенно ощущалось пережитое им лично: "За рекой ударил крупнокалиберный, трасса, казалось, ушла в небо, но тяжелые пули прошумели над головой будто стая скворцов". Те пули были не его. Своих, он знал об этом от фронтовиков, не услышишь.

Иногда, подчеркнуто не занимая читателей личным, своим, Владимир, мне думалось, даже рисковал их доверием. Помню, однажды вернулся он из командировки в Кировабад, теперь это Гянжа. Там во время выброски воздушного десанта он стал свидетелем гибели прекрасного офицера, начальника полковой разведки. Владимир даже чертил на бумаге схему, чтобы лучше объяснить, как все произошло. Тогда Житаренко - так получилось - первым оказался у места падения. Услышал даже заставивший содрогнуться удар... Что-то глубинное, трудно объяснимое, как я заметил, было задето в душе Владимира. Он почему-то никак не мог успокоиться.

Спустя недели две Владимир попросился в очередную командировку, снова в парашютно-десантный полк. Вернувшись, с каким-то внутренним торжеством показал книжечку, где подписи и печати свидетельствовали, что Житаренко В.М. совершил два прыжка с парашютом. Вручили тогда ему и соответствующий нагрудный знак. Никогда ни в одном последующем материале Михалыч не упоминал о своем опыте общения с небом, хотя писал о десантниках довольно часто. Чтобы лучше понимать других, точнее выражать их чувства, мысли, он провел эксперимент над собой и только для себя. Правда, однажды объяснил все иначе: "Знаешь, сколько всяких справок требуется, чтобы допустили к прыжку? А у меня, видишь ли, документ!"

В другом случае, вернувшись из командировки то ли в 42-ю, то ли в 22-ю танковую дивизию, точно уже не помню, Владимир с озорством в глазах признался:

- Заодно выкупался с солдатами в "Чилите".

"Чилитой" в том соединении нарекли не тайную баньку для почетных гостей, а штатный гидротренажер. Если танк - может, не все об этом знают - остановится посреди реки, под толщей воды, выбраться из него экипажу очень непросто. Крышки люков придавлены так, что сдвинуть их можно, лишь затопив машину. Танкисты" надевают изолирующие противогазы, смыкают в замок руки, чтобы в случае чего помочь друг другу, и в кромешной тьме ждут, пока вода зальет боевое отделение, поднимется до крыши башни. Такого рода упражнения в гидротренажере требуют больше чем хладнокровия. Житаренко не устоял, решил и себя проверить "Чилитой". И опять же совсем не для того, чтобы это каким-то образом отразить в газете. Владимиру всегда хотелось быть ближе к своим героям, понимать их даже без слов. О технологии боевой подготовки он не писал - только о людях.

И все же однажды я услышал-таки от Михалыча реплику, которая касалась лично его. Вырвалась она, думаю, исподволь. В номере шел оперативный материал, привезенный Владимиром из Чернобыля. Он не помещался в отведенное на газетной странице место, нуждался в небольшом сокращении. Дежурный редактор предложил автору убрать один эпизод. Даже помню какой: о поездке из промзоны, с площадки АЭС в покинутую жителями Припять. По пути туда не миновать так называемого "лисьего хвоста" - участка пожелтевшего под ударом радиации леса, где рентгенометр для фоновых измерений мгновенно зашкаливал. "Логика в материале вполне сохраняется и без этого эпизода", - полагали в дежурной смене. Житаренко, подумав, с коллегами согласился. И только в коридоре как-то по-своему, не очень весело улыбнулся, как будто пошутил:

- Был абзац - и нет абзаца. А ведь обошелся он мне по крайней мере в полрентгена.

Даже в расстроенных чувствах, обиде, как, впрочем, и в необязательном разговоре, он оставался самим собой. Не рентген ведь, не два, а половинка. Ничего, кроме правды, Владимиру не было нужно.

РЕПОРТЕРОМ "горячих точек" Житаренко сделала жизнь. Должности такой в штате редакции, разумеется, быть не может.

Это Владимир учредил ее - своим характером, содержанием и географией творчества.

Возможно, началось все с Приднестровья. Хотя перед этим Владимир Михайлович исколесил Закавказье, где волей политиков вдруг оказалось неопределенным правовое положение нашей армии и тысячи жен офицеров под аккомпанемент шумных митингов и стрельбы начали паковать чемоданы. С Днестром Житаренко породнился в юности. На левом - украинском берегу он, восемнадцатилетний мастер-десятник, строил мясокомбинат. "Если ты не бывал в тех краях, - светлея и молодея лицом, предавался он иногда воспоминаниям, - то и не видел настоящего чернозема. Ткни палку в землю - дерево вырастет". На правый берег Днестра - молдавский - увело его повышение: винный завод возводил уже в ранге прораба. И вот в тех благословенных местах люди вдруг оставили плуг, мастерок и взялись за оружие, не вода - кровь окропила лучшие земли планеты. Из-за чего? Каким злым ветром принесло семена вражды?

Когда Владимир опубликовал несколько переданных телеграфом материалов, вернулся на время в редакцию, я не мог не спросить:

- А заводик-то твой уцелел?

- Постарел, поизносился, но стоит, - ответил Владимир и после паузы добавил в раздумчивости: - Хорошо бы на видном месте обозначить, когда построен дом, проложена дорога, разбит сад... Отмаркировать, так сказать, рубеж, от которого отчалили в суверенное плавание.

Материалы Владимира Михайловича были своеобразны. Это небольшие очерки, пронизанные духом репортажа, сиюминутности. Очерки газеты по-прежнему принимают, из "горячих точек" охотно и с признательностью, но заказывают все реже. В динамичное, взрывное, полное неожиданных поворотов время предпочтение отдается иным жанрам, публикациям с прямой и обнаженной информацией, отвечающим на вопросы: что, где, когда и по возможности - почему. Эта линия устраивает многих, если не большинство читателей. Но вот проходит время, конфликт угасает, становится новейшей историей, и оказывается, что очерки о людях, честное и точное отражение их мыслей и чувств по информативности не уступают оперативной хронике. Больше того. Перечитывая книгу очерков Житаренко о событиях на Днестре, убеждаешься: никто ведь проникновеннее, масштабнее об этом не рассказал.

А затем Владимир Михайлович по-своему, по- житаренковски, опускаясь с высот большой политики к судьбам конкретных людей, к их будничным делам, тревогам и радостям, рассказывал со страниц газеты о событиях в Южной и Северной Осетии, в Ингушетии, Абхазии, в Нагорном Карабахе, в далеком Таджикистане и снова в Приднестровье... Его помнили, знали, ценили в 201-й дивизии, на многих погранзаставах, постах на Ингури, в Кодорском ущелье. Когда Владимира не стало и была подготовлена официальная справка о его командировках, листок передавали из рук в руки в полной тишине. Владимир почти постоянно находился там, где день числят за три. Мы даже как-то свыклись с тем, что он так часто вносил поправки и дополнения в свои материалы даже перед подписанием номера: его герои получали ранения, погибали в боевых схватках, от подлых выстрелов из-за угла, от мин, выставленных на горной тропе. "Ну как же так? - порой не находил себе места Владимир Михайлович. - Я же и письма его родным переслать еще не успел. А тут такой звонок!" Конечно, сердце сжималось всякий раз и у нас, но с самим Владимиром горькие вести с далеких застав мы как-то не соотносили: сам журналист вроде бы заговорен от беды, на переднем крае он гость, поберегут.

Похоже было и перед отлетом Владимира Михайловича в Чечню. Туда он просился за неделю до Нового года. Ему отказали решительно: и в Моздоке, и под Грозным уже есть наши корреспонденты, с обустройством каждого дополнительного человека в войсках проблемы - собирают дефицитных специалистов, потерпи, от Таджикистана остынь. Житаренко, по-военному исполнительный, смирился:

- Тогда иду к раненым, на Госпитальную.

В госпитале ему разрешили встретиться с самым тяжелым, почти безнадежным. Только родителям и ему. Юный сержант Леонид Мещаненко и седой полковник Владимир Житаренко - два русских солдата - взглянули друг другу в глаза и, кажется, даже обменялись словами. Одному оставалось жить около суток, другому - чуть больше пяти.

Между тем Владимиру Михайловичу очень хотелось верить, что Леонида вырвут у смерти. Трижды в течение дня заводил разговор об этом. Хотел что-то сказать и в четвертый, но не мог, лишь положил на стол в комнате дежурной смены оттиск своей завтрашней публикации с припиской на полях: "К сожалению, и золотые руки врачей могут не все: спасти Леонида Мещаненко не удалось".

Через двое суток Житаренко уже из Моздока диктовал отчет об очередной пресс-конференции. Дальше был перелет под Грозный. Телевизионщики передали кассету, на которой Владимир запечатлен покидающим борт вертолета на полевом аэродроме десантников. На днях в редакцию доставили его походную сумку. Сохранились листки с его последними пометками, сделанными ручкой и карандашом, судя по всему, при ночном освещении. Владимиру Михайловичу, можно предположить, называли людей, с которыми стоило встретиться. По одному из адресов он, видимо, и отправился в первые минуты нового года. Не дошел... В сумке четыре неиспользованные катушки фотопленки. Судьба пятой и фотоаппарата пока неизвестна. Кого Житаренко снимал в последние дни жизни? К кому торопился по распаханному колесами и гусеницами полю?

ЖИТАРЕНКО как-то по-особому любил свою малую родину - подольский городок Немиров, в котором ему удавалось бывать нечасто. Знал немировскую старину так, будто был чуть ли не участником далеких событий. Заведет вдруг разговор о происшествии в семье бригадного адъютанта 36- го егерского полка, который не успел довезти жену Елену из Немирова в соседнее село, к родителям. Пришлось остановиться за прудом на взгорье, под величественными уже тогда екатерининскими липами. И вскоре из кареты раздался крик новорожденного. Кто мог тогда догадаться, что это пробует голос будущий великий поэт России Николай Некрасов?

То вдруг Владимир начинал сокрушаться, что в Немирове очень уж неуютно жилось Наталье Пушкиной, Таше, как называл ее любя отец: семейные отношения с капитаном Дубельтом, начштаба местного полка, не складывались.

Гордился Михалыч, что перед школой, где он учился, стоит памятник писательнице - классику украинской литературы. В Немирове она удивительно народным языком писала первые рассказы. Судьбу же связала с выдающимся русским критиком...

Даже в частностях, исторических случайностях Владимир Михайлович находил подтверждение своим взглядам, опору для убеждений. Многое вокруг очень круто менялось. Житаренко жил в ногу со временем, но было в его душе и что-то неизменное, незыблемое, вечное. Казалось, ему еще в опаленном войной детстве вручили святую чашу и наказали нести ее по жизни, не оступаясь, не расплескав ни капли. Понятия Отечества, государства, долга были в его душе столь высокими, что и выразить это до конца невозможно. О долге напоминает любая житаренковская строка - и выношенная в раздумьях, и по-репортерски вырванная у жизни, литературно несовершенная. В ней боль от того, что мы, помимо государственных, порой городим и духовные границы, выуживаем из прошлого, закрепляем в настоящем то, что разделяет и противопоставляет народы, плодим ослепленных сомнительными идеями наставников. Эта боль и бросала Владимира Михайловича из одной "горячей точки" в другую, заставляла трудиться без праздников и выходных, по-фронтовому.

Наверное, это естественно, что мы, разделенные временем, целой эпохой, с благоговением, душевным трепетом говорим о журналистской работе в годы войны Константина Симонова, Ильи Эренбурга, Александра Кривицкого, Андрея Платонова, Александра Авдеенко - называю только краснозвездовцев. Сравнивать с ними товарища из соседнего кабинета неприлично, да и ни к чему. Но ведь не утеряна же в журналистской семье преемственность, не погублены традиции. Полистай пожелтевшие подшивки - и увидишь: писалось и тогда по-разному, ярко и не очень, были взлеты, была рутина. Нет, совесть наша останется чистой, если мы не пожалеем возвышенных слов и для коллег- современников.

И в жизни, и в журналистике Владимир Житаренко был личностью. Крупной, незаурядной. Его судьба, творческая и личная, что, к сожалению, осознаешь лишь после трагедии, - Подвиг.

Permanent link to this publication: