Наверное, из всех строк Натальи Горбаневской чаще всего я твержу про себя эти: "Кто о чем, а я, известно, о Тебе - что, мол, в мире этом тесном всё устроено чудесно и т.п.". Причем повторяю я их, понятное дело, в моменты, когда в чудесноустроенности тесного мира можно бы было и усомниться, - и слышу ее слегка позвякивающий, как хрусталь люстры, когда под окном проходит трамвай, но при этом спокойный голос, сообщающий нам хорошие вести.

Из всех встреч с ней, предсказуемо, самой памятной оказалась первая - это была холодная весна 1995 года, она позвонила и предложила пойти в Эрмитаж. Я очень волновалась, Горбаневская в моих юношеских списках значилась "настоящим поэтом", да к тому же и героем: я надеялась, что эрмитажная ситуация как-то заполнит пузыри моего волнения-молчания.

Но произошедшее, наша встреча и наш контакт, оказалось совсем в ином роде, чем обычные параллельные эрмитажные блуждания, когда люди, не пересекаясь, плавают между картинами. Напротив, Горбаневская требовала

полного внимания к художникам и работам, которые в тот момент ей казались наиболее острыми, наиболее важными в том ее сейчас. Мы останавливались у Кранахов - для нее они были неразрывно связаны с Бродским. В пору своих страстей по Басмановой Бродский водил Горбаневскую к "Венере и Амуру" и "Мадонне с Младенцем под яблоней" и спрашивал-утверждал: "правда, похожа". Крепко сбитые, крутолобые головы этих смертельных красавиц, их опасные прелести, рифмующиеся с яблоками вокруг них, были для Горбаневской приветом из юности - чем-то сродни фотографии, но не столько конкретного лика или ситуации, сколько эмоций - желания и тревоги.

В эстетической палитре самой Горбаневской тревога не играла определяющей роли, поэтому она решительно тянула меня к иной палитре. Вообще, во всех прогулках с ней я запомнила ее именно как ведущую - ходила она стремительно, иногда заметно опережая собеседника, заметив отсутствие которого оборачивалась в некотором смятении.

Тогда она увлекла меня к Фра Филиппо Липпи ("не путайте с Филиппино" - строго попросила она). Вот это было по ней. Спокойное победоносное сияние, но при этом не торжественное, а жалкое, слишком человеческое.

"Посмотрите на эти цвета, - строго приказала мне Горбаневская. - Какие чистые, теплые: здесь все ясно". Что нам ясно в "Видении Блаженного Августина"? Сомнение, радость - и тепло, идущее отовсюду, от всех предметов бытия; бытие как теплая и жалкая вещь.

С тех пор всегда, перечитывая или отщелкивая в голове ее стихи, я думаю о Филиппо Липпи - здесь все ясно. Вот ее стихи на гибель поэта - поскольку эта гибель в корне изменила географию и арифметику моей судьбы (в смысле, счеты с этой самой судьбой), я их прочитала по появлении очень внимательно:

  
  
 Уйдя за скобки, 
 как за скобу коробки,  
 шкатулки музыкальной,  
 стихи не робки, 
 но не торопки,  
 они не торопливы,  
 откатывая как отливы,  
 плеснув о берег дальный. 
  
 

Смерть человека, связанного (с) литературой, Горбаневская трактует как явление грамматическое - выход за скобки. Ты более не волен в тексте, в том числе в своем собственном, от тебя остаются только формы и ритмы твоих грамматических и ритмических периодов. "Не робки, но не торопки", подобны волне, длятся столько, сколько длится дыхание, как ни дик этот термин в контексте литературного рассуждения, естественны. Полагаю, общим местом, точкой отсчета являются рассуждения о стабильности поэтической формы Горбаневской - восьмистишие и краткострочие. С момента своего юношеского, программного, изумленно-благодарного обращения к Бартоку она заняла свою нишу - музыкальности и легкости. С того момента эта ниша за ней и осталась, и те, кто сейчас продолжает импровизировать в созвучии с ней, развивать этот тон (скажем, Машинская, Булатовский, Сунцова), помечены этой эстетической задачей: проводить свои караваны через игольное ушко.

Горбаневскую всегда занимали только совершенно главные, глобальные вопросы, но она интонировала их как легкие, ни в коем случае, не дай Б-г, не простые, но легкие: витающие над нами, ведущие нас. Парадоксально, но

именно о ней, мне кажется, сказано некрасовское "блажен незлобивый поэт". Причем сказанное иронически в ее случае обрело смысл иной и смысл прямой. Уж казалось бы, если кому из поэтов второй половины русского двадцатого века было с чего озлобиться, так это ей. Марафон по психушкам в рассуждении о судьбе своего младенца - сюжет зачетный. Однако с собственным выбором такой судьбы поэт Горбаневская справилась несравненно. Стихи ее постепенно и неукоснительно наполнялись светом, движением, устремлялись вверх: стихи-облака.

  
  
 В пятнах от варенья,  
 Стихами говоришь.  
 Вот моя деревня,  
 Приедешь - угоришь.  
 Красная рябина  
 Раскинула крыла.  
 Вот моя чужбина,  
 Печаль моя светла. 
  
 

Свою чужбину она наполнила укрощением чужих языков: язык публицистики для русского поэта такой же иностранный, как, скажем, в ее случае - польский. Его нужно полюбить, соблазнить, им надлежит овладеть. Она вступала в новые языки, новые задачи с любопытством, легкостью, дерзостью. Легкое дыхание, легкая походка, легкий язык. И на этом легком своем языке всегда один и тот же вопрос, один и тот же адресат:

  
  
 Перед тем, как на дно пойти, 
 Как причудить эту тень и не крикнуть, 
 Не пропеть: "Боже, отпусти!" 
  
 

Ее пора породила нескольких поэтов-женщин разительной мощи (рядом Ахмадулина, Мнацаканова, младше - Шварц и Седакова), каждая из которых строила sui generis интенсивный, прямой литературный разговор с Божеством. У Горбаневской это разговор о радости. Вообще насколько в русской мысли (не станем гнать захудалый каламбур) это ощущение исключительное - само собой разумеется вроде. Ее плеяда горевала, ламентировала, ужасалась (было, было чему), Горбаневская смирялась и призывала - к радости.

Было чему? Тому, что была музыка над ними, тому, что стихи ее рождались и читались, тому, что неподалеку от ее парижского дома был излюбленный бар, куда можно было ходить играть в настольный футбол, тому, что, когда выходишь из Эрмитажа, над Дворцовой площадью круглее всего небо. Перебирая сейчас в памяти ее строфы, воспроизводя выражения ее лица, голоса и молчания, я задействую этот ею изобретенный интонационный механизм - радоваться тому, что здесь все ясно.

Permanent link to this publication: